Горький запах осени - Вера Адлова

могли бы на нас плюнуть. Отделаться горячим завтраком и малоношеной одеждой. Даже тогда они бы сделали для нас большое дело, и это нам в тогдашнем положении очень помогло бы. А они сделали гораздо больше, и сделали со вкусом, даже и в мыслях не имея ждать за это благодарности. Вот потому-то нельзя терять разум нам с тобой. Игра в любовь и милосердие окончилась. Пришло время самим подумать о себе — понятно?

— По-твоему, мы их обременяем? — ужаснулась Надя.

— Что ты! Ни боже мой. Но эта среда через какое-то время нас засосет. Так сладко было бы тут угнездиться по праву жены сына, хотеть сказать: «Привет!» — а говорить: «Рада вас видеть». В этом вся штука, Надя. Одно только спасение для нас — да и для них — это нам уйти.

— Эма уже знает?

— Знает.

— И что она говорит?

— А ничего. Мне кажется, Надя, она этой свободе, которую мы завоюем, завидует.

— Ее волнует судьба Ладика.

— В нем-то и главная загвоздка.

— Куда ж мы денемся? — задумалась Надежда.

— Дай увезти себя, красавица, — засмеялась Ирена. — А теперь угощай своими восхитительными, золотистыми хрустящими пончиками тети Клариной кулинарной школы.

Произошло это в упомянутой второй половине января. Первый весенний день встретили в новой квартире — к великому неудовольствию, неодобрению и обиде всего клана Флидеров. Даже Эма не слишком обрадовалась, хотя, конечно, по другим причинам.

Кто не знавал, как безнадежно тяжелы бывают иногда попытки объясниться с самым близким человеком, когда вы говорите с ним будто на разных языках или вообще не получаете ответа, что особенно невыносимо. Чем дольше и подробней растолковываете положение вещей, необходимость прийти к соглашению, тем глубже делается между вами пропасть. Вы увязаете в дебрях ненужных слов и доказательств — доказывающих только вашу потерянность или уязвленность, а иногда и недоброжелательство и досаду — и окончательно теряете способность разорвать порочный круг воспоминаний, укоров, проглоченных обид, невысказанной горечи… пока не остановитесь вдруг в изумлении и отчаянии: как же могло такое получиться?! И тут уже перестаете узнавать самих себя и произносите слова и фразы, в которые сами не верите, но которые, раз произнесенные, начинают жить самостоятельной жизнью, пускают тоненькие цепкие корешки в мозгу другого, которому вы так хотели все объяснить, которого хотели обрести, а вместо этого лишь ранили и потеряли. И бесполезны клятвенные заверения, что вы хотели как лучше, что вы… и новая лавина ненужных фраз, пока, вконец не ободравшись о камни преткновения — для каждого свои, для каждого в особом месте, — не умолкаете, сраженные опустошением, которое произвели в самих себе и в том, другом, вам близком человеке. Но уже сделать ничего нельзя, осталось только постараться забыть, дать времени загладить недоразумение мягкой терпимостью — к себе и к тому, другому, — и любовью, главное, любовью. Если, конечно, ее хотят или в ней нуждаются.

Такая вот лавина тронулась и увлекла в своем движении мать Иржи, когда она, бессильно изумляясь собственным словам, доказывала сыну недопустимость его новой жизни. На тот единственный и, по мнению пани Флидеровой, совершенно безобразный стул она не села — ведь дома у нее такие восхитительные стулья, — поэтому и сын вынужден был стоять. Он не без боли осознал вдруг, что гораздо выше ее ростом, вспомнил годы детства, когда мать представлялась ему не только прекрасной — такой она действительно была, — но и очень рослой, и теперь с какой-то унизительной для себя растроганностью заметил, как постарела она за годы войны и страха. Так больно было это видеть — кажется, еще немного, и он начнет целовать ее руки, обещая вернуться. В былые времена достаточно ей было только посмотреть ему в лицо своим долгим грустным взглядом… Впрочем, сейчас взгляд ее не был грустным, кипели в нем обида и раздражение, она вообще не останавливала его на Иржи — сын был непостижимо противен ей в эти минуты, как чуждый и безнравственный человек, который вознамерился ее тиранить. Она скользнула глазами по залитой солнцем комнате, кушетке, где недавно восседала совершенно голая сноха… Стоял здесь только один стул и бесподобно гадостный туалетный столик из сосны, разделанной под палисандр. Этот столик был для пани Флидеровой верхом личного оскорбления, оскорбления ее жертвенности, страха и горя, пережитого из-за детей… Такого она уже не могла снести — и стала говорить тем угрожающе спокойным голосом, которого Иржи боялся еще со времен, когда молоденьким студентом, возвратясь с какой-нибудь дружеской попойки, заставал мать в столовой с книгой — предназначенной, конечно, не для чтения, только для декорации, даже, скорее, в качестве предмета, помогающего овладеть собой. Этого голоса Иржи боялся. Голос был тих и холоден, как зимняя тайга. Что за ним скрывалось, молоденькому Иржи заказано было даже пытаться себе представить, это лежало за пределами его понимания. Теперь, в век зрелой молодости, после всего, что Иржи пережил, после того как видел людей в смертельной опасности, говорящих таким голосом (они казалось, им вполне владели, но подними они его хоть на полтона, — сорвались бы на крик, на плач или, возможно, стали бы колотить в стену кулаками), такой голос у матери, которую он словно увидел теперь впервые, смертельно его испугал. Он растерялся. Глядел на нее с жалостью, в которую перешел его типично мужской гнев, вызванный морем несправедливых укоров и мелочностью, удивившей его в матери, — хоть он и понимал сущность ее протеста. Но понимал он и другое: если сейчас, выдав себя хоть жестом, признать свою неправоту и, поддавшись жалости, попытаться утешить эту горько сетующую старую даму, безусловно им обиженную, хотя и непонятно, как и чем, и все же очень им любимую, — обнять или припасть к ее рукам, теперь лишенным всех колец (должно быть, и они исчезли в загребущих лапах гестаповцев), — с ним будет кончено. Ему уж никогда не вырваться из сладенько-заботливого оцепления домом, который понемногу отмирал, хотя главные действующие лица в нем этого пока не знали, потому что не могли и не хотели знать. Он туда вернется. Туда, где не осталось ничего хоть сколько-то для него значимого (ведь возвращаться к воспоминаниям, делать такой эксцентричный жест в его возрасте — непростительное пижонство). А вот обратного пути не будет, и Ирена никогда с ним не пойдет. И он молчал. Из комнаты рядом донесся приглушенный смех. Тут уже был взбешен и Иржи. Ирена! Это прямой вызов… Он был готов влететь в соседнюю комнату, схватить за плечи и начать трясти свою любезную — опомнись, да пойми ты, решается