Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы - Виктор Юзефович Драгунский

сказал Дикий, – темперамент не тот. Поймите, Ноздрев разговаривает с Чичиковым, продает ему шелудивую собачонку (здоровую он не стал бы продавать), показывает ему, Чичикову, в окошко свои владения, уговаривает его в шашки сыграть, а потом случайно у него распахнулся халат, а оттуда пар валит! Ну? Клубами!

И опять стало многое ясно.

Однажды я сдавал Алексею Денисовичу рассказ Кнута Гамсуна «Кольцо». Было это в Доме ученых, в кинозале. Почему-то читал я сидя. Как только закончил, Дикий мягко уронил: «Не держи ноги кренделем…» И показал, как я сижу, «бытово» скрестив ноги под столом. Меня даже в пот ударило, то есть я сразу понял, что тот, кто так сидит, читая эту вещь, не дорос еще до нее. Так и бросил этот рассказ, не добился, все стыдился этой первой ошибки, а так как у нас можно было «скомкать и бросить в корзинку», то с меня и не спросили, чему я был несказанно рад.

Алексей Денисович придавал большое значение интонации рассказа, и в случае удачи в глазах его сияло такое искреннее удовольствие, что просто сердце разрывалось, глядя на него. Я читал ему однажды Бабеля, которого он очень любил. Помню его лицо, позеленевшие глаза. Радостная улыбка, в углу рта погасшая папироска, и сразу же после конца ликующее: «В концерт!» Вечером я выступал в концерте (в Доме ученых) и был, как говорят, тепло принят слушателями.

Алексей Денисович мог без конца слушать Колю Лукьянчикова, обладателя удивительного по красоте голоса, прекрасного чтеца, которого Дикий дразнил: «Крыльсо – лисо – сарь!» (крыльцо – лицо – царь). Лукьянчиков вражествовал с буквой «ц» и заменял ее буквою «с». Дикий заставлял Игоря Малеева читать басни, Федю Егорова – «Мужицкий сказ о Ленине», Лишафаева – «Невский проспект». Слушал всегда с удовольствием, слушал, чтобы еще раз убедиться, что это хорошо, и похвалить.

Я пишу сейчас эти строки, я называю эти дорогие для меня имена, вспоминаю милые мне лица, и холодное чувство одиночества охватывает меня. Нет, конечно, жизнь прекрасна и удивительна, и новые друзья приходят на смену ушедшим, и свежий снег падает на крыши вместо растаявшего. Но как жаль именно этих, талантливых, безвременно ушедших, с кем прошли самые светлые, самые горячие и прекрасные дни юности; жаль бесконечно мне наших предрассветных споров на набережных Москвы-реки, жаль мне нашей бесконечной любви друг к другу, наших наивных мечтаний, частого стука наших мальчишеских сердец, многого жаль… Жаль бесконечно, очень жаль, что не услышу я больше Алексея Дикого.

Дикий умел хвалить. Он нам говорил: «Друзья мои, молодые мастера, учитесь хвалить. Ругать легко. Всегда найдется, за что обругать. Нет, пытливо вглядываясь в явления искусства, всеми силами старайтесь разглядеть в них хорошее, новое, радостное, смелое, талантливое и похвалите это. Без похвалы искусству трудно». И восемнадцатилетнему Коле Лукьянчикову говорил: «Ты мастер. Талантливый, сложившийся мастер. Только почини букву “ц”. Крыльсо – лисо – сарь…»

Я знаю, мне скажут, что такие похвалы вредны для молодежи. Не знаю, не знаю, может быть…

Если на то пошло, наверно, на устах у прелестных девушек резвятся какие-нибудь не видимые глазу, но губительные микробы. Так что же делать? Как быть? Любить, но не целовать? Нет, по-моему, все-таки целовать. По-моему, надо хвалить молодых, и средних, и всяких ищущих, трепещущих, жаждущих веры в себя, обретающих в ваших глазах и словах силу и твердость для движения вперед. Ах редко, редко хвалят у нас теперь друг друга. Всё больше ждут, озираясь по сторонам… А по мне, нет более чистого наслаждения, чем искренне, смело, от души похвалить молодое в его исканиях, а иногда даже и в ошибках; выдвинуть под яркий жизнетворный прожектор общественного внимания, похвалить громко, чтобы поддержать, чтобы взять на себя ответственность за свою похвалу. На долгие годы похвалить без этого осточертевшего академического кивания, без барской снисходительности, без этого кислого «меканья» и трусоватой дикционной невнятности.

Кое-где еще до сих пор сохранилось и распространяется мнение об Алексее Диком как о ярчайшем самобытном таланте нутра, этаком стихийном театральном Василии Буслаеве, черпающем силы для своей работы в своем неуемном, здоровом темпераменте и безграничной интуиции. Много здесь верного, личный его темперамент и другие качества мы хорошо знаем, но Дикий был глубоко и всесторонне образованным человеком с очень своеобразным видением и мышлением, и, может быть, поэтому его знание литературы современной советской, классической и западной, его знание живописи и музыки не бросалось в глаза. Его индивидуальность как бы заслоняла все это, для него не подходили общепринятые понятия об эрудиции и «эрудированных товарищах». Он был как хитрющий Тарас Бульба, который при встрече с сыновьями вскользь упоминает имя Горация, и восхищенный отцом Остап говорит про себя: «Вишь, какой батько! Всё, старый собака, знает, а еще прикидывается».

Дикий, глубоко и проникновенно знающий русскую классическую литературу, на беседах мог часами говорить нам о Сухово-Кобылине, о Салтыкове-Щедрине, о Лескове, Островском и бесконечно волновавшем его Пушкине, о своих замыслах постановки «Бориса Годунова» (кстати сказать, Алексей Денисович успел, будучи уже тяжелобольным, напечатать эскизы-замыслы в виде интересной статьи в одной из московских газет).

Помню, однажды сидел я у него дома. Алексей Денисович собирался ставить тогда в Малом театре «Смерть Тарелкина».

– Здесь нужна сухая кисть, – сказал он раздумчиво, – знаешь, термин у художников? Очень уж строг Сухово-Кобылин. Посмотри, какая четкость, какая графика драматургических линий. Тут надо очень сдержанно писать, а то раз, чик – и не так, и все полетит в корзину… Уж на что сдержан великий Салтыков-Щедрин, а вглядись – он свободней…

Дикий снял с полки книгу, нашел портрет Салтыкова-Щедрина, долго глядел на него, потом показал мне:

– Интересный человек, с секретом… Посмотри, ничего не замечаешь? Тогда я так спрошу тебя: как мог этот страшный взрыватель основ, бунтарь, возмутитель спокойствия, человек, чьи произведения поопасней адских машин, человек, чьи жесткие и жестокие сказочки глубоко подкапывались под великодержавный порядок, еретик, подымающий голос против самого государя-императора, – как мог он, этот свободный человек, отпустить себе окладистые бакенбарды да еще напялить на себя мундир губернатора? Вглядись в его лицо. Ведь это самый что ни на есть действительный статский советник, бюрократ, каменное сердце! Молчишь? Ну так слушай…

Дикий таинственно оглянулся по сторонам и, словно бы уверившись, что мы одни, чуть слышно прошептал: «Гримировался!»

Дикий превосходно знал западную литературу и драматургию. Он глубоко ценил Диккенса и Шоу, восхищался Мопассаном. От него я впервые услышал о Бен Джонсоне, которого Алексей Денисович ставил в один ряд с великим Шекспиром. Дикий пересказывал нам, а