Том 10. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

Охотничьи общества отлично школят своих дочерей. Она не хлопнулась в обморок, как могла бы другая тетка на ее месте; она всего-навсего повторила это односложное словцо, на сей раз потише, я бы сказал — раздумчиво, как аристократка времен Великой французской революции при известии о том, что телега до места казни подана.

— Кончен бал, — произнесла она именно те слова, какие могла бы вымолвить (естественно, по-французски) упомянутая аристократка.

— Мне придется сознаться, что я взяла эту чертову супницу.

— Нет, не надо!

— А что еще мне остается? Не могу же я допустить, чтобы тебя засадили в кутузку.

— Пусть засадят.

— Нет, не пусть. Я знаю, что я не ангел, но…

— Нет, нет.

— Да, да. Мне хорошо известно, что мой духовный облик не идеален, что в нем есть изъяны, которые следовало выправить еще в пансионе для благородных девиц, но допускать, чтобы мой племянник отбывал срок за кражу супницы, которую украла я, — это уж слишком. Этому не бывать.

Я понимал, конечно, к чему она клонит. Noblesse oblige,[90] и все такое прочее. Очень похвально. Но у меня был в запасе действенный довод, и я не преминул пустить его в ход.

— Погодите, старая прародительница. В этом деле есть еще одна сторона. Если будет… забыл слово… обнародовано, что я тут сбоку припеку, что я чист как стеклышко, то моя помолвка с Флоренс опять вступит в силу.

— Твоя — что, твоя — с кем? — спросила тетушка не вполне грамотно, но я простил это ей. — Ты хочешь сказать, что вы с Флоренс…

— Она сделала мне предложение десять минут назад, и мне пришлось его принять, потому что рыцарь должен вести себя по-рыцарски, но потом, когда встрял этот Ранкл и обрисовал ей невыгоды брака с человеком, которому вскоре предстоит шить мешки для почты в тюрьме Уормвуд Скрабз, она пошла на попятный.

Родственница была озадачена, словно напоролась на трудный вопрос в кроссворде из «Обсервера».

— Отчего из-за тебя так девицы млеют — понять не могу. Го Мадлен Бассет, теперь Флоренс, а сколько еще их было раньше. Магнетический ты какой-то.

— Иных объяснений, пожалуй, не найти, — согласился Так или иначе, дело-то вот в чем. Стоит пустить слушок, что на моей репутации нет ни пятнышка, — и прощай, надежда. Тут же настропалят епископа, нагонят пасторов и подружек невесты, органист примется репетировать «Глас, прозвучавший над Эдемом», и в понурой фигуре, уныло плетущейся к алтарю, вы узнаете Бертрама Уилберфорса Вустера. Умоляю вас, ближайшая моя родственница, не вмешивайтесь — и пусть свершится правосудие. Если выбирать между пожизненной отсидкой под башмаком у Флоренс и парой-тройкой мешков для почты, давайте мне мешки и еще раз мешки.

Она понимающе кивнула и сказала, что моя мысль ей ясна.

— Еще бы она не была ясна.

— В твоих словах есть резон. — Она призадумалась. — Впрочем, до мешков-то вряд ли дойдет. Я почти с уверенностью могу предсказать ход событий. Ранкл предложит спустить все на тормозах, если я отдам ему Анатоля.

— Боже мой!

— Вот именно, что Боже мой. Ты знаешь, что такое Анатоль для Тома.

Ей не было нужды продолжать. Дядюшка Том сочетав! неистовую любовь к пище с чрезвычайно капризной пищеварительной системой, и среди всех поваров мира один лишь Анатоль может нагрузить его под завязку, не рискуя спровоцировать его желудочные соки на бесчинства и беспорядки.

— Но разве Анатоль пойдет к Ранклу?

— Он к любому пойдет, кто хорошо будет платить.

— Никакой, значит, вассальной верности?

— Ровно никакой. У него чисто практический взгляд нг вещи. Чего ты хочешь — француз.

— Как же он до сих пор от вас не ушел? У него, наверное, была масса предложений.

— Я всякий раз предлагала ему больше. Если бы это был просто вопрос денег, волноваться было бы нечего.

— Если дядюшка Том вернется и обнаружит блистательное отсутствие Анатоля, это будет ужас, да?

— Даже думать об этом не хочу.

Но думать, увы, пришлось. И ей, и мне. Так мы сидели вдвоем и думали, пока наши размышления не прервал приход Л. П. Ранкла: он ввалился и уставился на нас, выкатив глаза.

Будь он костлявей, я не колеблясь сказал бы, что именно так выглядят вестники рока, но даже и при такой громоздкой комплекции, указывающей на необходимость пройти курс лечебного голодания, он едва не вызвал в моих внутренностях полный переворот, словно кто-то энергично пошуровал в них мутовкой. Он заговорил внушительным тоном. У людей, создающих промышленные империи, голос бывает, по выражению Дживса, полнозвучный. Они развивают голосовые связки, командуя собраниями строптивых акционеров. Начавши словами: «А, вот вы где, миссис Траверс», — он не преминул перейти к сути дела, и рупор его загремел полнозвучней некуда. Сказал он, насколько помню, следующее:

— Я очень хотел вас увидеть, миссис Траверс. В предыдущем разговоре я, как вы помните, со всей убежденностью заявил, что ваш племянник мистер Вустер похитил серебряную супницу, которую я привез с намерением продать вашему супругу, о чьем отсутствии я чрезвычайно сожалею. То, что это не пустое подозрение, теперь полностью подтвердилось. У меня есть свидетель, готовый показать в суде под присягой, что он нашел эту супницу в спальне мистера Вустера в верхнем ящике комода, неумело прикрытую носками и носовыми платками.

На собрании акционеров он бы тут припомнил один забавный случай, про который, возможно, не все из присутствующих слышали; однако в частном разговоре он счел это излишним. И продолжал со всей полнозвучностью:

— Как только я сообщу об этом в полицию и ознакомлю ее с имеющимися в моем распоряжении уликами, арест Вустера последует автоматически, и строгий приговор станет неизбежен.

В том, что он говорил, приятного было крайне мало, но приходилось признать, что он осветил суть дела, как заправский прожектор. Готовьте камеру, тюремщики, сказал я себе. Скоро вы меня увидите.

— Таково положение вещей. Но я человек не мстительный и готов использовать любую возможность, чтобы не причинить неприятностей хозяйке, приложившей немалые старания к тому, чтобы сделать мое пребывание здесь приятным.

На этом месте он облизнулся, и у меня не было сомнений в том, что он вспомнил вкус одного из коронных блюд Анатоля И как раз на Анатоля он теперь и переключился.

— Находясь здесь на правах вашего гостя, я не мог не восхититься мастерством и талантом вашего повара. Я готов не выдвигать обвинений против мистера Вустера, если вы позволите этому даровитому человеку от вас перейти на службу ко мне.

Прародительница огласила комнату фырканьем — одним из роскошнейших его образчиков. Можно, пожалуй, сказать — полнозвучным фырканьем. Пустив ему вдогонку междометие «Ха!», она повернулась ко мне и сделала рукой размашистый жест.

— Я же тебе говорила, Берти! Ведь права я была! Я же говорила, что этот плод внебрачного сожительства примется меня шантажировать!

С такой жировой прослойкой Л.П. Ранклу, конечно, трудно было окаменеть от этого оскорбления, и все же, насколько смог, он окаменел. Словно кто-то из акционеров на собрании высказался нежелательным образом.

— Шантажировать?

— Да, вы верно расслышали.

— Это не шантаж. Ничего подобного.

— Он совершенно прав, мадам, — сказал Дживс, явившись словно бы ниоткуда. Я готов поклясться, что полсекунды назад его еще тут не было. — Шантаж — это вымогательство денег. А мистер Ранкл вымогает всего-навсего повара.

— Вот именно. Это чисто деловая операция, — сказал Ранкл, который явно счел Дживса арбитром не хуже Соломона.

— Дело обстояло бы совсем иначе, — продолжал Дживс, — если бы кто-нибудь захотел получить с него деньги, угрожая предать гласности тот факт, что в Америке он отбыл тюремное заключение за подкуп присяжного в судебной тяжбе, которую он вел.

У Л. П. Ранкла вырвался крик — такой же примерно, как у кота Гаса, когда на него упал пакет с кошачьей едой. Он пошатнулся, и его лицо, наверное, сделалось бы бледным, как полотно, не будь его кровяное давление таким, что лицу надо было бы приложить сверхусилия, чтобы сделаться бледным, как полотно. Максимум, чего оно смогло достичь, — это стать, как сказала бы Флоренс, землистым.

Прародительница, напротив, ожила, как цветик под влагой из лейки. Не то чтобы она была очень уж похожа на цветик, но вы меня понимаете.

— Что?! — воскликнула она.

— Да, мадам, все эти подробности содержатся в клубной кНиге. Бингли обрисовал их вполне исчерпывающе. В то время он придерживался крайне левых взглядов и, мне думается, получил немалое удовлетворение, занося на бумагу сведения, порочащие такого богача, как мистер Ранкл. С таким же смаком он пишет о том, как мистер Ранкл, имея все основания опасаться нового срока (на сей раз за мошенничество с недвижимостью), махнул рукой на деньги, которые он внес как залог своей явки в суд, и выехал из страны.