Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

— Это… она?

— Это… глупость.

— Глупость? Я не могу даже представить, как выжить после такого.

— Царапина. Это келоидный рубец, они иногда нарастают на… совсем ерундовые повреждения.

— Чёрный нож, — я развернулась резко, села к нему лицом, и вода захлестнула борты. — Во сне был ритуальный нож. Это она тебя?.. Запретная магия?

Ёши скривился и отвёл взгляд.

— Скажи мне!

— Это я, — наконец выдавил он. — Я терял от неё голову, и… это действительно в прошлом, Пенелопа.

Я забарахталась, выбралась из ванны, сдёрнула на себя халат. Стиснула зубы. И попросила:

— Расскажи мне.

lxviii

Она была прекрасна, как видение, как чистейший образ, сложенный из одного только лунного света. Она танцевала для него, она позволяла себя рисовать, она была в его снах, она была светом, она была надеждой, она была смыслом.

Он поклонялся ей, словно богине, снизошедшей до смертного. Непостижимой. Возвышенной.

— Я не могу любить тебя, — смеялась она, разрывая в бумажные клочки его рисунки. — Я уже любила однажды.

— Будь моей завтра. Ты можешь подарить мне завтра?

— Могу.

Этого было достаточно.

Этого было достаточно, пока однажды она не сказала вдруг «нет».

Лунные любят лишь тех, кого они называют хме — тех-с-кем-я-разделяю-свой-свет, или тех-для-кого-я-готов-отринуть-вечность, или тех-кто-пришёл-из-одного-со-мной-космоса. И если тебе не случилось быть хме, всё, что может подарить тебе лунный — лишь несколько изменчивых «завтра».

— Я был ею болен, — объяснял Ёши, глядя куда угодно, но только не на меня. — Моё небо погасло, мои звёзды погибли, и в самом хищном утре было бы больше милосердия. Я задыхался без неё.

Свет закончился. Воздух отравлен. Любое безумие было слаще сжирающей изнутри боли, и тогда Ёши взялся за ритуальный нож, чтобы сделать себя тем, кого она смогла бы любить.

— Трансмутация, — он говорил это так легко, будто за это не казнили утоплением в солёной воде, не разрывали тело на пятнадцать частей, и каждую из тех частей не смешивали пеплом с глиной. — На крови, отданной добровольно, на воле и дыхании.

В моей груди — будто гранитная плита. И сама я — мёртвое тело, заключённое в саркофаг.

— Не получилось? — ровно спросила я.

— Не случилось. Нож взрезал кожу, и воля рассыпалась. Чёткость намерения, инерция импульса… Я был недостаточно болен, чтобы действительно это сделать.

Он был «недостаточно болен», — но остался там, в друзе лунной жрицы, и смотрел, должно быть, на прекрасную Сонали издалека. Он видел её во снах, он мечтал о ней и едва ради неё не умер.

— Это было давно, — повторил Ёши, касаясь нежно моего лица. — Это всё в прошлом. Я переболел, я выздоровел. Всё закончилось.

Это запретная магия, хотела сказать я. Самая запретная из всего запретного: трансмутация человека. Ритуал, чудовищный до такой степени, что даже рассказывать о нём кажется кощунственным.

А ещё — очень сложный; и человек, который только и делал запретного, что неклассические отражения, бусы из можжевельника и «амулет на удачу», не мог даже приблизительно составить что-то подобное.

— Ты говорил, что не занимаешься запретной магией.

— Я ей не занимаюсь.

— Трансмутация? На воле и дыхании?

— Это был единственный раз.

— Ты мне врал.

— Только про прошлое. Ты слышала… официальную версию. Сюда ходит Комиссия, как к себе домой!

— Они ходят сюда, потому что…

Слова закончились. Светлая ванна, пропахшая розами и мыльной пеной, казалась клеткой. Мир накренился и ревел, как корабль, взбирающийся на штормовую волну.

Я рывком натянула на себя трусы вместе со штанами. В глазах темнело, пуговицы путались. Дом — сонное чудовище, принявшее его одним из хозяев, смирившееся и дышащее на меня недовольством. В зеркалах — ничего, кроме отражений чужих катастроф.

Я не могу так больше. Я не могу.

А в городе — весна, а в городе пахнет водой, землёй и отчего-то кофе, а город звучит, город торопится, город шумит и болтает на своём языке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я бросила машину на проезде и курила теперь, глядя в тёмную быструю воду. Села на парапет. Перекинула ноги на другую сторону, туда, в пустоту.

— Застудишь по-женски, — проворчала Меридит, поджав губы. — Пенни, ты…

Знак вышел раньше, чем она успела закончить, и тени предков сгинули в ослепительном весеннем солнце.

Весна, подумать только. Весна. Уже прилетели птицы, вон они кружат, кривые спирали из чёрных росчерков. На склонах редкая, совсем светлая жёсткая трава; на ветвях — тугие мокрые почки.

Всё только начинается, кричит город — и копит силы на майские грозы. Всё только начинается, всё впереди, и мы придём, мы вернёмся, мы построим, мы сможем. Вон они, люди, разбились по парочкам, придумали себе глупых желаний, чего-то ждут, во что-то верят, кому-то нужны.

Мы — скопления космической пыли. Мы — продолжения звёзд. Когда-то звёзды закончились, их мир взорвался, их вселенная обернулась чудовищным калейдоскопом; люди говорят: те звёзды погибли для того, чтобы продолжиться в нас.

Увы, но мне нельзя умирать.

Я хочу домой. Я хочу спрятаться от всего этого, накрыть голову одеялом и слушать родной голос, позволив миру сходить с ума где-то там, за границей моего горизонта.

Я хочу домой, но мой дом — мёртвые камни, выстроенные на крыше родового склепа. Там знают меня сильной, там знают, зачем я нужна, там давно свели меня к одному ночному отражению. Там хорошо работать и плохо — всё остальное.

Да и что оно, это «остальное», и не примерещилось ли оно воспалённому сознанию?

Я так старалась. Я старалась ради них всех, ради мёртвых и ради живых. Если бы было нужно, я бы умерла ради них, это простая цена; жить ради них — куда как сложнее. Я всё ждала, что мне хоть кто-то скажет «спасибо». Но никто не скажет, нет, так же, как никто не благодарит големов; это никому не нужно, в этом нет никакого смысла.

Он всего лишь пустая функция, не так ли?

Неужели мои достойные предки действительно хотели продолжиться… так?

Хотелось заплакать, завыть, словно раненый зверь, и позволить быстрой воде унести моё горе к далёкому морю. Но слёз не было, и слов не было тоже.

Ты ведь переваришь всё это, Пенелопа. Ты проглотишь и это тоже. Ты соберёшь себе перед зеркалом достойное лицо, договоришься со своей кровью, и уже завтра ты снова будешь Старшей Бишиг, потому что это и есть всё, что тебя составляет.

Помогите мне хоть немного. Посмотрите на меня, заметьте меня. Протяните руку — чтобы было, за что хвататься; чтобы было, ради чего.

Я похлопала по карманам, достала кожаный чехол с зеркалами. Я знаю, для них делают иногда толстые жёсткие несессеры со множеством отсеков, и в кабинете у меня лежит тоже отдельный ящик с картотекой, но с собой я ношу только четыре.

«Ты должна справляться сама», заворчит бабушка. «Что из тебя вырастет, если я стану жалеть тебя по поводу и без?»

«Голос крови звучит в вас чётко, мастер Пенелопа», протянет по-островному законник, который научил меня знать Кодекс и отличать хорошее от плохого. «Как учат тексты, настоящая сила…»

«Извини, Бишиг. Я не могу сейчас, я не могу.»

Я усмехнулась криво, перелистнула вкладыш портмоне, — и задержалась пальцами на последнем, четвёртом зеркале.

У Ливи дома был, как всегда, возмутительный срач: детский горшок с заветренными какашками наследника Большого Рода Бишиг стоял на галошнице сверху, частично прикрытый цветастым шерстяным шарфом, а среди ботинок спрятался пластмассовый жёлтый утёнок на верёвочке, с колёсами вместо ног.

Сама сестрица паяла что-то за столом, — похоже, задание для вечерней школы, — а Марек бодро топал по комнате, вступая периодически в неравную битву со сложенной сушилкой для белья, которой жестокая мать перегородила дверной проём.