Сто лет одиночества - Габриэль Гарсиа Маркес

Одним жарким утром они оба проснулись от настойчивого стука в дверь дома. Оказалось, явился какой-то темный старик с большими зелеными глазами, яркое свечение которых бросало призрачный отблеск на его лицо с пепельным крестом на лбу. Рваная одежда, дырявые башмаки, потрепанная сума через плечо — его единственная ноша — позволяли принять гостя за нищего, но держался он с достоинством, которое не отвечало его внешнему виду. Достаточно было взглянуть на него, и даже в полутьме гостиной стало ясно, что скрытой силой, поддерживающей в нем жизнь, служило не чувство самосохранения, а забвение чувства страха. Это был Аурелиано Сластолюб, единственный — из семнадцати — оставшийся в живых сын полковника Аурелиано Буэндии, мечтавший о передышке на своем долгом и опасном пути беглеца. Он представился и попросил приютить его в этом доме, который по ночам казался ему, всеми отверженному, последним прибежищем в жизни. Однако Хосе Аркадио и Аурелиано его не признали. Полагая, что это просто бродяга, они пинками выставили его за дверь. И с порога оба увидели конец драмы, начавшейся еще до появления Хосе Аркадио на свет. Два полицейских агента, которые много лет, как псы, охотились за Аурелиано Сластолюбом по всему миру, вынырнули из-за миндальных деревьев на противоположном тротуаре и всадили в него из маузера две пули, которые попали в самую середину пепельного креста на лбу.

Надо сказать, что после изгнания мальчишек из своего дома Хосе Аркадио пребывал в ожидании билета на трансатлантический лайнер, который до Рождества должен был взять курс на Неаполь. Он сказал об этом Аурелиано и даже склонялся к тому, чтобы купить лавку, которая давала бы тому средства к существованию, ибо после кончины Фернанды корзина с припасами перестала поступать. Но и эта последняя его мечта не сбылась. Одним сентябрьским утром, когда, выпив с Аурелиано на кухне по чашке кофе, Хосе Аркадио заканчивал в купальне свою обычную водную процедуру, сквозь дыру в черепичной крыше скользнули вниз четверо мальчишек, недавно выпоротых им. Не дав ему ополоснуться, они, как были, в одежде, бросились в бассейн, схватили Хосе Аркадио за волосы, окунули головой в воду и держали его так до тех пор, пока на поверхности не перестали булькать предсмертные пузыри, а тихое бледно-скользкое тело наследника папского престола не опустилось на дно благоуханной купели. Потом мальчишки сперли три мешка золотых монет, о местонахождении которых знали только они и их жертва. Налет был так внезапен, так продуман и так зверски осуществлен, что походил на военную операцию. Аурелиано, заперевшийся в своей комнате, ничего не слышал. Днем, не дождавшись Хосе Аркадио на кухне, он обыскал весь дом и нашел тело: Хосе Аркадио, большой и раздутый, покачивался на ароматных зеркалах бассейна и все еще мечтал об Амаранте. Только теперь Аурелиано понял, что начинал любить его.

Амаранта Урсула вернулась к первым декабрьским именинам, принеслась с восточным пассатом, а с ней явился и ее муж — на шелковом поводке. Она оказалась дома нежданно-негаданно, в платье цвета слоновой кости, с жемчужным ожерельем почти до колен, с изумрудными и топазовыми перстнями на руках, с гладкими короткими волосами, которые остриями ласточкиных крыльев ложились на уши. Мужчина, с которым она обвенчалась шесть месяцев назад, оказался видным здоровым фламандцем, похожим на морехода. Распахнув дверь в гостиную, она тут же поняла, каким неумеренно долгим было ее отсутствие и какой вред нанесло это дому.

— Боже мой! — воскликнула она скорее весело, чем встревоженно. — Сразу видно, что здесь нет женщины!

Багаж Амаранты Урсулы не уместился в галерее. Помимо старинного сундука Фернанды, с которым ее отправили в Брюссель, она привезла два высоких гардероба, четыре больших чемодана, торбу с зонтиками, восемь шляпных коробок, гигантскую клетку с полсотней канареек и велосипед мужа, разобранный и уложенный в футляр наподобие виолончельного. Она даже не прилегла после долгой дороги. Натянула на себя старый холщовый комбинезон мужа, немало послуживший ему при возне с моторами, и приступила к очередной реставрации дома. Расправилась с рыжими муравьями, которые было уже завладели галереей, воскресила розарий, вырвала с корнем всю дикую зелень и снова посадила папоротники, душицу и бегонии в вазонах. Она командовала бригадой плотников, слесарей и каменщиков, которые заделали трещины в полах, навесили двери и окна, обновили мебель и побелили стены изнутри и снаружи, и через три месяца после ее приезда здесь снова дышалось легким воздухом юности и веселья времен пианолы. Никто и никогда в этом доме так не смеялся и не смешил других во всякое время и при любых обстоятельствах, никто так не любил петь, и танцевать, и выкидывать на свалку отжившие вещи и обычаи, как Амаранта Урсула. Одним взмахом метлы она покончила с траурными воспоминаниями и кучами ненужной рухляди и чернокнижной утвари, завалившей углы, и сжалилась лишь — из уважения к Урсуле — над дагерротипом Ремедиос в гостиной. «Поглядите на это чудо из чудес! — кричала она, захлебываясь от смеха. — Прабабка, дожившая до четырнадцати лет!» Когда один из каменщиков рассказал ей, что дом населен приведениями и что единственный способ отделаться от них — это найти сокровища, которые они охраняют, она расхохоталась и заявила, что чихать хотела на мужское суеверие. Она была столь непосредственна, столь свободна от условностей и предрассудков, столь современна и непринужденна, что Аурелиано совершенно растерялся, увидев ее впервые. «Ну, силен! — радостно воскликнула она, раскрыв объятия. — Только поглядите, как вымахал мой милый каннибал!» Он не успел опомниться, а она уже схватила привезенный патефон, поставила пластинку и принялась обучать его модным танцам. Она вынудила Аурелиано расстаться с затасканными штанами полковника Аурелиано Буэндии, подарила ему яркие рубашки и двухцветные ботинки и выпроваживала его на улицу, если он слишком долго засиживался в комнате Мелькиадеса.

Живая, дотошная, своевольная, как Урсула, и почти такая же красивая и пленительная, как Ремедиос Прекрасная, она обладала редкой способностью опережать моду. Доставляемые почтой свежие журналы модной одежды служили ей в общем только для подтверждения того, что она придумывала вполне современные модели нарядов, которые сама же себе и шила на допотопной ручной машинке Амаранты. Она выписывала многие модные журналы, европейские музыкальные и театральные бюллетени, но, полистав их, убеждалась, что в мире все идет так, как она себе представляет. Трудно было объяснить, почему женщина с такими способностями вернулась в мертвый городишко, задавленный жарой и пылью, да еще с таким мужем, у которого денег куры не клюют, и можно было бы жить с ним припеваючи в любой части света, и который так ее любил, что позволял водить себя куда угодно на шелковом поводке. Однако с течением времени становилось все более очевидным ее намерение остаться тут навсегда, ибо все ее планы строились с прицелом на далекое будущее и все ее желания сводились к тому, чтобы обеспечить себе удобную жизнь и спокойную старость в Макондо. Огромная клетка с канарейками доказывала, что ее решение было принято не с бухты-барахты. Помня, что мать сообщала в письме о гибели птиц, она приурочила свое возвращение домой к рейсу судна с заходом на Канарские острова, чтобы отобрать там двадцать пять пар наилучших канареек, которым предстояло вновь заселить небо над Макондо. Это была самая досадная неудача из многих ее провалившихся затей. По мере того как птички увеличивались в числе, Амаранта Урсула выпускала на волю пару за парой, но пернатых манила не столь свобода, сколь возможность бесследно отсюда исчезнуть. Напрасно старалась она прельстить их птичником, поставленным еще Урсулой в эпоху первой перестройки дома. Напрасно мастерила для них гнезда из соломы на миндальных деревьях, рассыпала корм на крышах и старалась, чтобы звонче пели еще сидевшие в клетках птицы и возвращали бы дезертиров, так как те, взмыв в небо и наспех описав над городом круг, дабы знать, куда лететь, тут же бросались в сторону Канарских островов.

Прошел год после возвращения, и, хотя ей не удалось ни завести друзей, ни устроить празднество, Амаранта Урсула продолжала верить, что еще воспрянет это людское общество, избранное судьбой для жестоких испытаний. Гастон, ее муж, старался ни в чем ей не перечить, хотя уже в тот смертоносный полдень, когда он вышел из вагона, ему стало понятно, что тяга жены к Макондо вызвана иллюзорной тоской по родине. Будучи убежден в том, что иллюзии разбиваются о повседневность, он даже не стал собирать велосипед, а занялся тем, что выискивал крупные паучьи яйца в лохмах паутины, сорванной со стен штукатурами, вскрывал яйца ногтем и подолгу наблюдал в лупу, как оттуда выбегают крохотные паучата. Позже, думая, что Амаранта Урсула продолжает свои переделки и перестройки из чистого упрямства, он наконец решился собрать свой замечательный велосипед, переднее колесо которого было гораздо больше заднего, и отправился ловить в окрестностях города и сажать на иголки всех местных козявок, которых затем посылал в банках из-под джема своему старому профессору естествоведения в Льежский университет{109}, где когда-то с упоением изучал энтомологию, хотя его истинным призванием всегда было воздухоплавание. Собираясь на велосипедную прогулку, он натягивал трико гимнаста, чулки шотландского музыканта и кепку детектива, но, выходя прогуляться пешком, надевал безупречно выглаженный полотняный костюм, белые туфли, шелковый галстук, шляпу-канотье и шел, помахивая стеком. Своими светлыми зрачками он в самом деле напоминал моряка, а цветом усиков — рыжую белку. Хотя Гастон был по меньшей мере лет на пятнадцать старше своей супруги, его юношеские пристрастия, его всегдашняя готовность исполнять все ее желания и его идеальные мужские качества компенсировали разницу в возрасте. В самом деле, если поглядеть на этого сорокалетнего мужа, сдержанного и тактичного, со своим шелковым шнурком на шее и со своим шутовским велосипедом, нельзя было бы и подумать, что он и его молодая жена заключили негласный договор о полной безотказности в любви и что оба с самого начала знакомства уступали взаимной страсти там, где их настигало желание, — порой в совсем неподходящих местах и всегда с неистовым вожделением, каковое чем дальше, тем сильнее ими овладевало, особенно в рискованных ситуациях. Гастон был не только свиреп в любви, опытен и неистощим на фокусы в постели, но стал, наверное, первым в истории авиатором, который с риском для собственной жизни и для жизни своей возлюбленной совершил вынужденную посадку на лужайке с фиалками только для того, чтобы там заняться любовью.