Воспоминания. Письма - Зинаида Николаевна Пастернак

class="p1">Без конца обнимаю. Боря

28. X.42

Дорогая Зинуша!

Ты страшная свинья, и я, наверное, ни разу тебе не вспомнился, а я ужасно соскучился не только по тебе и Леничке, и по Стасику, а даже по Чистополю и чистопольскому распорядку дня.

Ввиду того, что обстоятельства заставили меня засесть за правку Ромео (по морозовск<им>[282] замечаниям) и согласиться читать его 23-го, я засиделся больше, чем хотелось бы, и, наверное, проворонил конец навигации, а также выскочил из продовольственных октябрьских рамок. Таким образом, я, очевидно, задержусь до начала ноября. Протелеграфируй мне, пожалуйста, сегодня же, есть ли надежда тепло прожить в моей комнате, т. е. есть ли дрова и можно ли надеяться поставить у меня в комнате железную печку или сложить маленькую дополнительную кирпичную? Вообще стоит ли приезжать? Мне бы страшно этого хотелось.

Ты в телеграмме просишь привезти Адину шубу. Но она украдена. Керосиновых ламп тут нет. Об учебниках для Ади и его санатория я уже распорядился. Что касается нот, то телеграмму я получил уже после отправки тяжелых вещей посылками. Ввиду закрытия пароходного сообщения мне придется ехать налегке, чтобы иметь возможность перелететь, если будет надобность и подвернется случай.

Я перевел тебе через УАПП две, а по почте еще три тысячи. Одну передаю с Треневым (итого 6000). Столько же или около того надеюсь привезти. Я только не знаю, имеет ли мне смысл везти работу в Чистополь, будет ли это осуществимо житейски? Мне очень бы хотелось быть рядом с тобой и детьми. Во всяком случае закупай мед и масло, если это возможно. Дай мне, пожалуйста, телеграмму, как мне поступить. Мое желание вернуться к вам было так велико, что ведь я отослал назад чемодан с моими вещами, чем очень затруднил для себя жизнь тут, если бы пришлось остаться.

Крепко обнимаю тебя, Ленюсю и Стасика. Я откажусь и впредь от сахара и сладкого, чтобы достать им обоим шоколаду. Не забудь дать телеграмму, они приходят оч<ень> хорошо.

19 ноября 1942

Зиночка, мамочка моя, дорогая моя радость! У меня все уже готово было к тому, чтобы выехать 18-го с Явичем[283], и вдруг я решил до возвращенья к тебе съездить на фронт. Я звонил об этом Фадееву. Я не знаю, как все это устроится. Но он обещал мне сдать меня в верные руки. На днях все это выяснится. Если я там побываю, то, если это богу угодно, поездка моя отложится недели на две – на три, и с его помощью я соберусь к тебе с детьми в декабре. Тогда же к вам собирался Хмара. Может быть, мы поедем вместе.

Я немыслимо соскучился по тебе и Леньке со Стасиком. Я соскучился даже по Чистополю как по более истинной моей жизни, чем московская. Я почти до слез рвусь назад в тень и дичь этой прикамской зимы, которой я обязан столь многим.

Мне надо сказать тебе кучу вещей. Итак, начнем с дел и сперва денежных.

Через Хесина я перевел тебе 2 т<ысячи>, потом по почте 3 тыс<ячи>, потом послал с Наташей Павленко одну и вчера опять попросил Хесина перевести тебе 10 – всего 16 тыс<яч>. Крупных денег у меня до окончания перевода «Ант<ония> и Клеопатры», за который я примусь лишь у вас в Чистополе, т. е. до марта или апреля не будет. Но постарайся запасти что-нибудь необходимое или полезное, – мед, масло, дрова или картошку: мелкие средства в этом зимнем промежутке я всегда добуду. Моя мечта провести с тобой эти зимние месяцы с наибольшей производительностью и пользой. Живи в моей комнате и храни ее, чтобы не уплыла. Плати Вере Кузьминичне и поддерживай с ней хорошие отношенья. Мне кажется, что к концу зимы, еще до начала навигации, я должен буду вместе с тобой, без Лени и Стасика съездить в Москву для закладки первых кирпичей под наше летнее возвращенье с детьми на родину. Будет очень хорошо, если я с успехом поработаю в промежутке и поеду с тобой не с пустыми руками. Капитально потрудиться можно только в Чистополе. Итак, умоляю тебя: береги комнату и, если встретишься с предположеньем, что я не приеду и тут зазимую, знай, что больше всего я боюсь, как бы не сложилось такое мненье. Я был бы уже и сейчас у вас, если бы не мысль, что побывка на фронте очень мне пригодится в первые же дни моей зимней работы и поставит меня морально совсем по-другому. До сих пор я тут сидел, потому что из мелких заработков сколачивал названную тебе сумму, а дальше мне тут делать нечего и жить негде. Кланяйся, пожалуйста, Вере Кузьминичне. Если у меня останется время, я напишу ей. У меня готов ей подарок – духи. Я был убежден, что к концу ноября расположусь на Володарской.

Ты уже, наверное, знаешь, что груз литфондовских посылок застрял в Спасском затоне в 90 км от Чистополя. Это настоящая для нас трагедия. С этой партией я отправил два чемодана: свой, со всеми вещами, привезенными из Чистополя (валенки, костюмы, бумага, книги, рукописи), и твой парижский (ключ от него тебе должны были передать либо Федин, либо Сельвинская) с остатками нашей хозяйственной рухляди, книжками для Ленички и пр. От энергии Якова Федоровича зависит вызволить этот груз. Отсюда даны всюду соответствующие телеграммы. Надеюсь, что вещи не пропадут, но я без них остаюсь здесь в чем я есть, совершенно голый.

Я купил для Стасика ботинки, повезу шоколад для детей и папиросы для тебя.

Около 7-го ноября, когда грянули морозы, у Шуры, где я все время жил, на второй или третий день замерзла вода в трубах, и я ненадолго, как я думал, перебрался к Асмусам, где и остался. У них в доме тоже не топят, на электричество ввели ограниченье (лимит), Ир<ина> Серг<еевна> сложила у себя в спальне кирпичную печку, но она не тянет, и когда ее топят, квартира наполняется едким дымом и копотью, так что приходится открывать дверь на лестницу и форточку. Я живу в углу на кухне и, как думаю, составляю для них большое неудобство, отнимая светлое и относительно теплое место, которые в нынешней здешней тесноте и холоде все на счету.

Шура живет ужасно: бедно, безнадежно и беспечно. Он страшный лентяй, и не могу без боли думать о них и Феде[284]. Они замерзают и в ус не дуют. На нуждающихся близких – Елизавету Михайловну, Лену, Шуру и др<угих> я перевел массу денег, тысяч до