Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

И все же Пьера захватил этот некогда роскошный, а теперь позабытый, старомодный квартал, пропитанный затхлостью, приторным, едва уловимым церковным запахом. И какой разительный контраст между высокими шестиэтажными домами, блистательными, с лепными украшениями, но едва достроенными, выросшими в окрестностях храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, где камня на камне не осталось, когда прокладывали новый проспект Виктора-Эммануила, и закопченными, осевшими и покосившимися жилищами, которые приютились в соседних улочках. По вечерам здесь ослепительным белым светом сияли электрические шары, а редкие газовые рожки на улице Джулиа и других казались дымящимися плошками. То были некогда прославленные городские пути — улица Банки-Векки, улица Пеллегрино, улица Монсеррато, и множество других, которые их пересекали пли соединяли. Эти улочки, такие узкие, что по ним с трудом мог проехать экипаж, спускались к Тибру, и на каждой была своя церковь; все эти почти одинаковые церкви отличались богатым убранством, позолотой, росписью, двери их открывались только в часы обедни, и тогда церкви наполнялись солнцем и благовонием ладана. На улице Джулиа, кроме храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, кроме церкви Сан-Бьяджо-делла-Паньотта, кроме Сант-Элиджо-дельи-Орефичи, помещалась внизу, позади палаццо Фарнезе, и церковь Поминовения Усопших, куда охотно заглядывал Пьер, дабы поразмыслить об одичавшем Риме, о кающихся грешниках, что во искупление своих грехов обслуживали эту церковь, подбирая в Кампанье оставшиеся без призора мертвые тела, о которых им сообщали. Как-то вечером Пьер присутствовал на отпевании двух безвестных мертвецов, обнаруженных где-то в поле, вправо от Аппиевой дороги, и две недели пролежавших без погребения.

Но излюбленным местом прогулок вскоре стала для Пьера новая набережная Тибра, позади палаццо Бокканера. Надо было только спуститься вдоль по vicolo — узкому переулочку, и человек попадал в пустынный уголок, где все наводило на нескончаемые размышления. Набережная была недостроена, работу, видимо, окончательно забросили, на огромном участке, заваленном щебнем, обломками камня и перегороженном полуразвалившимися заборами, стояли бараки с дырявыми крышами, где прежде складывали рабочий инструмент. Русло реки непрестанно повышалось, а постоянные раскопки понизили уровень почвы по обе стороны Тибра, и чтобы избежать угрозы наводнения, воды реки недавно заключили между гигантских крепостных стен. Прежние берега пришлось так сильно приподнять, что небольшая садовая площадка палаццо Бокканера, осененная портиком с двумя рядами спускавшихся к воде ступеней, куда причаливали некогда нарядные, праздничные гондолы, очутилась внизу, и ей грозила опасность быть окончательно погребенной, исчезнуть вовсе. Участок еще не был выравнен, кучи земли возвышались там, где ее выгружали тачками, вокруг оставались рытвины, осыпи, груды строительного мусора. И только дети бедняков приходили поиграть среди этого нагромождения щебня и балок, грозившего захлестнуть дворец, безработные забывались тяжелым сном на солнцепеке да женщины расстилали и сушили на камнях убогое белье. И все же для Пьера то было мирное и надежное пристанище, дававшее безграничный простор для размышлений, пристанище, где он часами мечтательно глядел на течение реки, на ее набережные, на город, широко раскинувшийся напротив.

С восьми часов солнце заливало золотистым светом обширную панораму. Там, слева, на фоне ослепительного неба, выступали вдалеке окутанные дымкой сизые крыши Трастевере. Справа, позади круглой апсиды храма Сан-Джованни-деи-Фьорентини, виднелась излучина реки, а на другом берегу зеленой завесой вставали тополя больницы Святого Духа, оставляя открытыми светлые очертания замка Святого Ангела на горизонте. Но Пьер обычно не сводил глаз с крутого противоположного берега, где сохранился в неприкосновенности уголок старого Рима. Там, между мостом Сикста и мостом Святого Ангела, на нравом берегу Тибра виднелся участок недостроенной набережной; с окончанием строительства река была бы заключена меж двух высоких белых крепостных стен. И сколько неожиданного очарования таило в себе это необычайное видение прошлого, уголок старинного города пап, сохранившийся на прибрежной круче. Однообразные фасады, выходившие на улицу Лунгара, были, должно быть, окрашены заново; но задние стены домов, спускавшихся к самой воде, потрескались, порыжели, покрылись пятнами ржавчины, побронзовели от солнечного зноя. И какой хаос, какое нагромождение старины! Внизу — темные своды, под которые убегает река; опорные сваи поддерживают скаты; отвесно взмывают вверх остатки стен, сооруженных еще в эпоху Древнего Рима; далее к самой воде спускаются крутые лестницы с развороченными, позеленевшими ступенями, уступами подымаются террасы, многоэтажные дома, карабкающиеся один над другим, протянули вереницы неровных, прорезанных где попало окошек; и все вперемежку: причудливые, необыкновенные балконы, деревянные галереи, переброшенные через дворы мостики, разросшиеся, казалось, на самых крышах домов купы деревьев, примостившиеся среди розовой черепицы чердачные надстройки. Напротив, из каменного жерла, источенного временем и замызганного, с грохотом вырывались сточные воды. Повсюду, где дома отступали, обнажая прибрежный откос, он был покрыт дикой порослью кустарника, сорняков, зеленой мантией плюща, ниспадавшей пышными складками. И в лучах ослепительного солнца куда-то исчезали грязь, нищета, тесно скученные покосившиеся фасады одевались позолотой, сохнувшее в окнах после стирки тряпье расцвечивало дома пурпуром красных юбок или слепящей снежной белизной белья. А еще выше, над всем кварталом, в сиянии солнечного светила вздымался Яникульский холм, да среди кипарисов и пиний виднелись стройные очертания церкви св. Онуфрия.

Пьер часто приходил сюда и, облокотясь на парапет громадной стены, подпиравшей набережную, подолгу глядел на течение Тибра; при мысли об ушедших в небытие столетиях сердце его сжималось в тоске. Как передать великую усталость, угрюмую медлительность этих древних вод, запертых в теснине исполинского рва, как передать огромность этих тюремных стен, отвесных, гладких, все еще уродливо белесых и голых. На солнце желтые воды реки золотились, мелкая зыбь колыхала зеленые и синие муаровые разводы. Но едва их окутывал мрак, эти древние воды делались непроницаемыми, такими темными, плотными и тяжелыми, что в них даже не отражались прибрежные дома! И в какое скорбное запустение, в какое безмолвие, в какое одиночество погружен был Тибр!

Вздуваясь от зимних дождей, река яростно мчала свои грозные волны; но потом наступали долгие месяцы затишья, под ясными небесами она цепенела и, словно уверившись в тщете всяческого шума, неслышно катила через Рим свои воды. Можно было простоять здесь, склонясь над парапетом, целый день и не увидеть ни единой лодки, ни единого паруса, который оживлял бы речную гладь. Редкие баркасы, два-три пароходика, прибывавшие с моря, парусные суденышки, доставлявшие вино из Сицилии, — все они причаливали у подножия Авентина. Дальше простиралась пустыня, мертвые воды, над которыми кое-где повисали удочки замерших над рекою рыболовов. И только чуть правее, под старым прибрежным откосом, виднелось ветхое подобие крытой барки, — полусгнивший ноев ковчег, быть может, плотомойня, где Пьер, однако, ни разу не обнаружил ни души; да на заболоченной косе валялся затонувший челн с проломанным днищем — плачевный символ того, что какое бы то ни было судоходство здесь давно позабыто, да и стало невозможно. Унылое запустение реки, столь же мертвой, как и те прославленные руины, чей прах она за столько веков устала купать в своих водах! Какие видения возникали на этих берегах, сколько веков отражалось в желтых водах, и великое множество предметов, и великое множество людей! Утомленные до отвращения, отяжелевшие, немые и пустынные, воды эти жаждали небытия!

Как-то утром, позади деревянного барака, где некогда хранились инструменты, Пьер заметил Пьерину: вытянув шею, девушка пристально, быть может, уже не час и не два, всматривалась в окно комнаты Дарио, на углу переулка и набережной. Видимо, напуганная суровым приемом, оказанным ей Викториной, она больше не появлялась вблизи дворца, чтобы узнать о здоровье князя; но Пьерина приходила в этот глухой уголок, простаивала здесь целыми днями и, выведав у кого-то из слуг, где заветное окно, неустанно ждала появления больного, каких-либо признаков жизни, — сердце ее билось одной лишь надеждой на его выздоровление. Увидев, как робко притаилась эта изумительная красавица, полная трепетного обожания, священник растрогался до глубины души. И вместо того, чтобы ее выбранить и прогнать, как ему было поручено, он очень ласково и приветливо, словно ничего не произошло, заговорил с нею о ее семье, а потом, мельком упомянув имя князя, дал понять, что не пройдет и двух недель, как тот поднимется на ноги. Пьерина сначала вздрогнула и, охваченная дикой недоверчивостью, готова была пуститься наутек. Затем, когда она поняла, слезы брызнули у нее из глаз; счастливая, смеясь и плача, она послала аббату воздушный поцелуй и, крикнув: «Grazie, grazie!» — «Спасибо, спасибо!» — со всех ног бросилась бежать. Никогда больше Пьер ее не видал.