Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

была очень характерна – она свидетельствовала о разрыве, который существовал между политиками того времени и широкими слоями населения.

Среди делегатов нашего съезда были рабочие, крестьяне (те и другие не в очень большом количестве), студенты, учителя, земские служащие, профессиональные революционеры, то есть жившие по нелегальным паспортам. Преобладали интеллигенты. Люди разных профессий, разного положения и возраста – от 20 до 55 лет. Всего больше было в возрасте от 22 до 27–28 лет. Наша Московская организация была представлена Рудневым, Бунаковым-Фондаминским и Марком Вишняком. Вадим Руднев имел правую руку на перевязи – память о московских баррикадах.

На съезде был выбран Центральный комитет из пяти человек, которым предоставили право кооптации по их усмотрению. Это были: Виктор Михайлович Чернов, Марк Андреевич Натансон, Николай Иванович Ракитников, Андрей Александрович Аргунов и… Евгений Филиппович Азеф (поданные за них голоса были: 56, 52, 49, 48 и 46; всего было 64 избирательных голоса).

Закончился съезд 4 января чтением письма Григория Гершуни к товарищам из Шлиссельбургской крепости.

«С сердцем, трепетным и радостным, – писал Гершуни, – мы прислушиваемся к неясным, смутным отзвукам борьбы, гремящей там, за стенами нашей тюрьмы. То, о чем так страстно мечтали, что казалось то бесконечно близким, то бесконечно далеким, начинает сбываться: страна подымается, рвет рабские оковы, и сквозь мрак, окутывающий нашу крепость, мы видим отблески зари восходящей над Россией свободы…»

С глубоким волнением и любовью слушали мы слова, дошедшие до нас из страшного застенка. Все мы при этом инстинктивно встали. Когда письмо было прочитано, мы покрыли его единодушными и горячими аплодисментами. Съезд был закрыт под пение революционных песен.

9

В боевой организации

Здесь, на партийном съезде, почти незаметно для меня самого у меня постепенно складывалось в душе страшное решение. За два года своей революционной работы я прошел уже все стадии – был организатором, пропагандистом и агитатором, сидел в тюрьме, бежал из ссылки, нелегально перешел через границу, был в эмиграции и, наконец, побывал даже на баррикадах! Моя революционная жизнь все время неуклонно шла по восходящей линии. И у меня было такое чувство, что я не должен останавливаться на полдороге. Сначала я был членом Московского комитета, потом Областного (центральной области), агентом Центрального комитета, наконец, был даже кооптирован в Центральный комитет. В Москве меня звали шутя «полковником» (в Таганской тюрьме), теперь я сделался «генералом» – хотя мне и было тогда всего лишь 25 лет. Но меня интересовало не положение, которое я занимал в партийной иерархии, а то дело, которое я делал. Сначала неясно, а потом все отчетливее и определеннее передо мной вставал вопрос о личном участии в терроре.

Террористическая борьба, нападение с оружием в руках или с бомбой на высших представителей правительства входило в нашу тактику. Все мы, социалисты-революционеры, без исключения исповедовали и проповедовали это. Но можно ли проповедовать, не неся за это личной ответственности, не делая самому того, к чему призываешь других?

Вопрос о терроре вставал как моральная проблема, а когда перед человеком встают вопросы морального характера, из их власти трудно вырваться. Перейти от общей партийной работы к террористической было для меня естественным и логическим дальнейшим шагом. Разве не является революционный террор апогеем, высшей точкой приложения революционной энергии, актом последнего самопожертвования во имя самых дорогих идеалов, ради которых только и следует жить, ради которых можно и умереть?..

Эти мысли и переживания, вероятно, давно уже зрели во мне – теперь, на партийном съезде, где я видел столько товарищей, готовых пожертвовать собой ради дорогого дела, они приняли более определенный характер.

Сейчас, через много лет, и после всего с тех пор пережитого, быть может, и не так легко понять со стороны психологию и мораль террориста, и здесь я вовсе не хочу заниматься апологией – а тем более проповедью! – террора, я пытаюсь его лишь объяснить.

У политического террора русских революционеров были свои исторические традиции. Основной чертой русского политического террора, как его практиковала в конце 70-х годов XIX столетия знаменитая революционная партия «Народная воля», убившая – после пяти неудачных покушений – 1 марта 1881 года императора Александра II, а затем и наша партия, считавшая себя политической наследницей «Народной воли», была высокая политическая и личная мораль самих террористов. В этом нет никакого парадокса. Да, люди, бравшиеся за страшное оружие убийства – кинжал, револьвер, динамит, – были в русской революции не только чистой воды романтиками и идеалистами, но и людьми наибольшей моральной чуткости!

Они шли на убийство человека лишь после тяжелой и долгой внутренней душевной борьбы, лишь после того, как сами приходили к убеждению, что все мирные средства исчерпаны и бесполезны. Для понимания террора очень характерно и интересно то заявление, которое партия «Народная воля» сделала в сентябре 1881 года по случаю убийства президента Северо-Американских Соединенных Штатов Джеймса Гарфилда, назвав это убийство преступлением. Террористическая партия, сама только что убившая царя, сурово осудила убийство президента в стране, где была возможность свободной политической борьбы.

В глазах русских террористов политическое убийство было последним и высшим актом человеческой активности во имя общего блага, актом справедливости прежде всего – и морально оно в глазах самого террориста могло быть оправдано до некоторой степени – только до некоторой степени! – лишь тем, что террорист отдавал при этом свою собственную жизнь. Но преступлением в его собственной оценке оно всегда оставалось. Егор Сазонов, убивший 15 июля 1904 года министра Плеве, через несколько лет с каторги писал Савинкову: «Сознание греха никогда не покидало меня». Это был тот самый Сазонов, который за месяц до выхода с каторги добровольно покончил с собой в знак протеста против телесного наказания, которому подвергли на каторге одного из его товарищей… Жизнь и судьба террориста – всегда драма, всегда трагедия.

Отношение к террору у социалиста-революционера было почти благоговейное, другого слова я не найду. Хорошо выразил это один участвовавший в Боевой организации рабочий (Иван Двойников, рабочий из Сормова, близ Нижнего Новгорода). Он как-то сказал: «Я не достоин идти на такое дело. До того, как я поступил в партию, я вел нетрезвую жизнь – пил и гулял, а