Дым отечества - Татьяна Апраксина

Конечно, приятнее было быть всемогущим фаворитом и совершенно необходимой — а вы попробуйте обойти — персоною при дворе, но, видимо, не судьба. Никогда не получалось надолго задержаться в этой роли. Впору подумать, что не то ворожит кто-то, не то в глубине души не хочется — каждый раз, как в милости окажешься, какая-то глупость случается. Причем, не извне даже. Сам, все сам. Судьба такая. А стража, надо сказать, и раньше-то за языком не следила, а теперь и вовсе перестала — всем все понятно уже: спятил Арран и собутыльников оговорил, из мухи гору сделал. Так что все прочие очные ставки Джеймсу едва не в лицах изображали:

Джордж, мышь ученая, сказал, что подтвердить ничего не может, потому что напился вхлам и заснул на ковре. Говорить над ним говорили, а о чем — Бог весть. А может и не говорили, приснилось. А Джон объяснил, что никаких поносных речей не слышал точно, потому что услышал бы — в драку бы полез, есть за ним такое… а драки не было, иначе бы Арран утром никуда не побежал. Не смог бы. Вот дальше дела стали развиваться совсем не так, как ожидал Джеймс.

Королева потребовала к себе герцога Шательро и тот явился, и, после аудиенции без свидетелей, покинул столицу и уехал к себе, да не под город, а во владения. Младшего Аррана из городской тюрьмы увезли куда-то в закрытой повозке — и не к отцу. Джеймса Хейлза не выпустили. Королева призвала к себе Джорджа Гордона и — уже при свидетелях — сказала, что она им крайне недовольна, что милует его только по просьбам жены, что следующий раз Джорджу Гордону надлежит осмотрительнее выбирать, с кем спать и с кем пить, а ныне надлежит удалиться от двора и смелой службой на границе доказать свою верность. Джеймса не выпустили. Королева затребовала к себе лорда-канцлера… и свидетели у этого разговора были, но пересказывать его Хейлзу не рискнул никто. Выжать удалось только то,

что Хантли довольно быстро выцарапал из-под стражи своего наследничка… а потом завязался у них с королевой такой разговор о заговорах, Альбе, королевских женихах, доверии и всем таком прочем, что Марию во дворе было слышно, а Хантли ей канцлерскую цепь под ноги швырнул, всей анфиладой дверей хлопнул и той же ночью уехал на север, домой. Джон и леди Хантли остались в столице. Джеймса Хейлза не выпустили. На все его просьбы об аудиенции у Ее Величества Джеймс узнавал, что Мария невероятно занята — постом и молитвой, подготовкой к весеннему балу, охотой, разбором документов парламента, решением споров и тяжб, чтением, навещает недавно родившую придворную даму, готовится к крестинам, принимает посольство, отдыхает… Все его попытки выяснить, что случилось — через слуг, друзей, сестру — не приносили ничего, только Джордж умудрился вставить в отчет о пограничных делах, что некая особа оскорбилась кое-какими советами больше, чем всем остальным, взятым вместе — а потому некоторым советчикам следует сидеть, хвостом накрывшись, и о себе не напоминать. Джеймс пару дней посидел, подумал, взвесил все заново — и стал готовить побег.

Час пополуночи, ветер, привычный, корабельный почти скрип деревьев за окном, вот, сейчас, кажется, качнешься, уплывешь в сон… но сон ушел вчера и не вернется до следующей ночи, а то и до послезавтра, до удачи, до своих людей, до надежной норы. Из Дун Эйдинской тюрьмы, из крыла для важных людей бегут… раз в поколение, может быть. Не потому что сложно. Незачем. Если заперли здесь, значит, ничего особенного не случится. Подержат и выпустят. Залог возьмут, поручат что-нибудь муторное, отдать замок или участок земли вынудят, штраф выплатить семье какого-нибудь невинно зарезанного — это такое дело, со всеми бывает — или с обидчиками помириться. А может просто заставят пару месяцев поскучать, немилость выкажут — и выгонят. А вот побег — это серьезно. Это на следующей судебной сессии заочно под нарушение гражданского мира влететь можно. Не измена, но где-то рядом. И потом доказывай свою невиновность из какой-нибудь дыры в горах или с той стороны границы… дороже выйдет. Разумный человек ждал бы, пока пройдут два месяца, или три, сколько там понадобится Марии, чтобы перестать злиться. Напустил бы на королеву родню — благо, в ближайшей родне у нас числится ее любимый сводный брат, — друзей, приятелей и кое-каких знакомых с той стороны пролива, включая такую большую и грозную пушку, как Клод. Все как всегда, по обычаю. Неразумному человеку, стоявшему у окна и дышавшему через ставни свежей весенней полночью, было тесно в тюремных покоях, и еще казалось, что на юге случилось извержение вулкана, и теперь оттуда ползет густая, до багровой адской тьмы раскаленная лава, и языки ее слизывают то одно дерево, то другое. От недавних союзников — ни слуху, ни духу, Гамильтоны в немилости, Гордоны — тоже. Зато проальбийские Мерей и Мейтленд в фаворе и почете. Гнусно пахнет эта перетасовка. Дерево под руками согрелось и теперь его трудно почувствовать, будто и нет. Даже если все правда, если это случайность, если нет за всем этим делом ничего, кроме его собственного пьяного языка и большой доли невезения, то уж воспользоваться этой случайностью может кто угодно — и воспользуется наверняка.

Нужно бежать и самому, точно, узнать, что произошло — и что происходит сейчас. А уж потом можно, по обстановке, картинно падать Марии в ноги на ближайшем выходе, моля о прощении, убраться к своим на границу и что-то делать уже оттуда — или искать новых союзников, потому что вряд ли даже в партии Конгрегации многим нравится, что Мерей остался единственным хозяином в стране. На свободе есть пространство для маневра. На свободе… Попросту — хотелось свободы, неба над головой и земли под ногами, ветра вместо стен. От этого желания все финты и строились. Оттого, может, и казалось,

что с юга грозит беда, что нужно вырваться и оглядеться, что не стоит слишком уж опасаться немилости. Хотя один раз, надо признать, он уже ошибся насчет Марии, а вспоминая «королеву альбийскую» — не один, конечно. Нелепо как-то выходит. Только выдохнешь, только уверишься, что понимаешь Марию — и на тебе, как гром среди ясного неба, очередной фокус… А еще за этим фокусом может кто-то стоять. Причем, с любой целью, от политики или мелкого конфликта до желания сделать бескорыстную гадость тому, кто слишком вознесся. Право же, дураков-арендаторов, заваривших кровную вражду поколения на три из-за вороньей груши на меже, понять проще. Груша все-таки. Ценная собственность. Пироги печь и перри варить. Между прочим, хорошая вещь, перри, куда там сидру. Еще Плиний писал. Кажется, он Плиния и цитировал, когда представлял то дело в суд… Судья и присяжные резоны оценили, и, разобрав, сколько народу уже убито за ту грушу, приказали дерево срубить, несмотря на то, что оно в самый сок вошло, а двух особо отличившихся воителей — повесить. Ну а уж дальше Джеймс своей властью нажал — и петлю обоим на пять лет каменоломен заменили. Выживут, авось умнее будут. А с семей обещание за вмешательство взял — дело это закопать… вдруг подействует. Но все-таки, все-таки у них там хоть какой-то смысл был. Хоть какая-то выгода. Окно выходило во двор, решетка держалась на солидных железных шпильках, и надави на нее плечом изнутри, высадишь, и если подхватишь, прыгая вниз, а не загремишь о камни, то в конюшне, внизу, ждет подкупленный стражник с плащом, и лошадь у него оседлана. Знают об этом немногие, но числом чуть больше, чем надо; а вот если решетку высадить плечом, но уронить — и она загрохочет, то стража вбежит в комнату, чтоб поинтересоваться, что творится, и вот про то, что один из двух стражников подкуплен, не знает никто. Оглушить, связать, раздеть — и выйти вон. Подкупленный мало чем рискует, его оглоушили первым, да и никого не удивит, что Джеймс Хейлз справился с двумя. Караулы проверяли четверть часа назад — по собору. И следующая проверка еще через два с четвертью часа. Времени даже больше, чем нужно, но в таких делах разумно скопидомничать, скаредничать и осторожничать. Мы спокойно, не торопясь, пройдем по коридору — что за диво,

стражник обходит этаж, мы свернем налево, за угол, и уже тут наденем желтоватую, а некогда белую, повязку дежурного, одного из пяти, обходящих сегодня крыло. И уже в этом виде спустимся по лестнице и выйдем во двор — а двое у дверей только вскинутся и спросят слово на сегодня, а то дежурного не спросишь, так он же тебе сам голову и оторвет за небрежение. А дальше — конюшни и перепугавшийся сначала паренек. И все прекрасно… кроме грома и грохота у ворот, и стука, и крика про королевский приказ. Значит, знали. Знали и ждали; но не воспользовались побегом, чтобы убить — или пока еще не воспользовались? Мгновение размышлений, густое и мерзкое, растянулось как сопля. Шума много, со всеми не справиться: из оружия — паршивенький, местного железа, меч стражника, этим только свиней колоть, домашних. Пробиться не выйдет. Прятаться тут негде — двор и конюшни обыщут первым делом, снаружи уже наверняка все оцеплено. Заберешься на стену — и спрыгнешь прямиком на копье, нет уж. Но если замыслили избавиться — то драться вообще нельзя. Зато можно… вот это можно — тем же путем, пока еще тюрьма не встала на уши, пока еще всей страже не велели построиться во дворе, вернуться к себе в камеру.