Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

Очень жаль, что нельзя никому показать и рассказать. Отец запретил и караулит. А мне невтерпеж. Один раз я даже Трезорку кухонного привела (отец усмехнулся, но разрешил). Песик как увидел меня всю в золоте, да в камнях самоцветных, так начал истошно лаять и остановиться не мог. Пришлось выгнать его. Кто ж еще? Пелагея – сама по сказкам мастерица. Про Груню отец и слышать не хочет и никогда ее в свою половину не допустит. Остается Степка. Накануне я ему, ничего не объясняя, велела на крыше схорониться, веревку приготовить и ждать от меня сигнала. Он поворчал, конечно, но согласился, потому что любопытства в нем не меньше, чем во мне самой.

Была я весь вечер как шелковая. Умылась, волосы дала расчесать, переоделась в ночное (обычно ложилась в чем была, или уж, если силой грязное заставят снять, – голой) молитву с Пелагеей прочла… Нянюшка даже насторожилась, все время лоб мне щупала и запор на двери три раза проверила, чтоб я ночью не сбежала куда (зря она беспокоится – ключ-то от двери у меня давно есть, а засов только снаружи задвинуть можно).

Наутро отцу доложила, что вела я себя странно тихо, и не привязалась ли какая болезнь? Отец от нянюшкиных опасений отмахнулся, долго в кабинете мне про Америку рассказывал (это мне нравится, хотя большую часть я уже в книжках прочла, но глобус крутить и рассматривать – все равно интересно), а потом, как обещал, пустил меня в мамину комнату и снаружи запер, сказав, что через час придет. Как я украшаюсь и прихорашиваюсь, ему смотреть странно – наверное, мать мою вспоминает или еще что: по лицу его словно всякие картины проходят, как будто воск плавится или тени на стене. Я как-то у нянюшки спросила: что это? Она объяснила, что промеж людьми это называется чувства и воспоминания, но мне того не понять, потому что все мои чувства – это драться и обстановку вокруг себя крушить или уж сидеть, в угол забившись.

Как отец вышел, так я сразу красоту навела, окно отворила, и Степке маленьким зеркальцем на липу зайчик пустила. У нас давно с ним сигналы условленны: три раза снизу вверх – «все в порядке, путь свободен, действуй, как договаривались».

Степка по веревке спустился, на подоконнике сел, ноги свесил и тут меня увидал.

Эх-ма! У него лицо мигом сделалось, как у торбеевского дурачка Юшки! Только что слюни не пустил. Вот мне было удовольствие поглядеть!

Я и так повернулась, и эдак, и ножку выставила, и плечиком повела. Потом руки раскинула, и, держась за концы шали, как крестьянки делают, в пляс пошла, стараясь в солнечную полосу от окна попасть. А браслеты-то позвякивают, а камни-то посверкивают…

После рукой повела, иди, дескать, Степка, довольно представлений, скоро отец придет, застанет тебя здесь, мало не покажется…

Степка, уже стоя на подоконнике, обернулся, сказал тихо:

– Ты, Люш, прямо как королевна из сказки!

И исчез. Мне приятно было. И почему нянюшка говорит, что у меня хороших чувств нет? Вот же они…

* * *

Отца срочно вызвали в контору. Это удобный случай. Дверь он, конечно, запер, но это для меня не препятствие. Ключ от маминой комнаты Ваня еще перед Пасхой сделал. Вот доверчивый человек – я ему жалуюсь, как меня все в усадьбе угнетают и под замком держат, а он и верит. Прошу никому не рассказывать, чтоб слуги и отец не прознали, не рассказывает, даже Степка вроде не знает. Сколько ж, по Ваниному выходит, у меня на двери замков-то?

Главное, что самоцветы отец еще не убрал. Я могу действовать.

Юлия сидит в голубом зале у рояля и играет смутную музыку. Музыка плывет в окно как дым. Над озером в музыке рвано летают чайки.

– Юлия, пойдем со мной, – говорю я. – Я покажу тебе красивые вещи.

– Я… я не хочу, Люба. Я сейчас занята.

– Ты не занята. Это и вправду красиво. Ты не пожалеешь…

– Алекс! Алекс, пойди сюда! Она…

Ну, на это я и рассчитывала. Все точно.

Юлия и Александр идут со мной. Настя в столовой чистит мелом серебряный кофейник, смотрит с любопытством: куда это мы идем втроем? Так я ей и сказала!

– Доброго вам утречка!

Александр улыбается Насте и, кажется, даже подмигивает. Я показываю ей язык. Настя исподтишка грозит мне тряпкой. Юлия дергает плечом и не отвечает на приветствие горничной. Недавно она говорила своей подруге Наде, что у нас в Синих Ключах за сорок лет не выветрился дух крепостничества. Интересно. Меня всю жизнь учат быть вежливой с прислугой. Не их вина, что я – цыганское отродье и обучению не поддаюсь. А вот Юлию не учили, что ли?

– Работы Гамбса, – говорю я про мамин туалетный стол, похожий на город лилипутов. Почему-то мне кажется, что Юлия знает, что такой этот Гамбс и почему это важно. Она молча кивает – видимо, моя догадка верна.

Я расстилаю два куска бархата – бордовый и темно-синий. Потом достаю из ящичков украшения и аккуратно раскладываю их. Я похожа на ярмарочного коробейника и с трудом удерживаюсь от желания начать приплясывать и припевать. Но удерживаюсь, потому что понимаю – это испортит эффект.

Юлия смотрит. Ее прекрасные глаза расширились и потемнели.

– Надень, Юлия, – говорю я. – Тебе это пойдет.

– Это же не мое, – отказывается она, но тонкие пальцы сами тянутся к лежащим на бархате вещам.

– Ну и что, – настаиваю я. – Не мне же это носить. Я еще маленькая и глупая. Других женщин в усадьбе нет. Ты теперь надень, а мы с Александром поглядим, полюбуемся.

– Надень, Юлия, – шершавым голосом говорит Александр.

И она, как завороженная, послушно входит в мою сказочную зазеркальную страну. Русалки шевелят бирюзовыми хвостами, Огненный змей рассыпает искры по рассветному небу, в темных пещерах звенят кандалы каторжников…

Александр негнущимися пальцами застегивает на белой шее замочек ожерелья с сапфирами… А как же идет ей знаменитый бриллиант Алексеев! Она надевает перстень, грациозно поворачивается перед зеркалом, как во сне, спадающий рукав обнажает тонкую руку с голубыми жилками…

– Юлия, ты один в один похожа на Королеву Пауков из нянюшкиной сказки! – восхищенно говорю я и добавляю деловито. – А теперь довольно! Снимай мамины самоцветы и идите отсюда оба. Я сама тут приберу. А не то отец вернется и ругаться станет…