Вариант "И" - Владимир Михайлов

На деле же произошел психологический, я считаю, слом у всех подобных: то, что почиталось достоинством, стало именоваться недостатком. А почему? Да потому скорее всего что служить истово — а в армии тем более — можно только при четком, как дважды два или, если угодно, как «Отче наш», понимании — кому или чему служишь. Не слову. Не знаю, как назвать.

Образу? Идее? Слово «идея» у нас давно стало едва ли не ругательным…

Так вот: я представляю себе, что мне надо поднять солдат в атаку, гибельную, но тактически необходимую атаку, из которой вряд ли кто-нибудь из них выйдет живым, и уж во всяком случае ни один не останется невредимым. Какими словами я подниму их? За великую Россию? Но мы с каждым годом все меньше верим в ее величие, слова эти стали уже только словами. За православие? Не верю! Не пойдут! Мы разучились верить… Но если бы командовать пришлось солдатами, исповедующими ислам, — я не сомневался бы ни мгновения: во имя Аллаха они пошли бы не дрогнув.

Солдат, если хотите должен быть идеалистом — именно потому, что жизнь дает ему не так уж много возможностей для этого… Не знаю, как по-вашему, но для меня это — весьма убедительная причина. Да, ислам — достаточно строгая религия; но в армии строгость — необходимое условие существования, и очень хорошо, когда служить приходят люди, заранее приученные к высокому уровню требований…

Он остановился, отпил кофе. Усмехнулся:

— Ну, боюсь, что слишком далеко ушел в профессиональные соображения.

Все это можно было бы сказать в немногих словах. Что нужно мне — человеку и военному? Одно: великая Россия. Что нужно великой России?

Одно из первых, если не самое первое: великая армия. Что нужно армии?

Люди и деньги. Остальное приложится. И если приходит человек, который, я уверен, может дать стране и то, и другое, — я за него.

Вот, пожалуй, так можно сформулировать. В мире ислама всегда уважали воина. Это меня устраивает.

Я кивнул:

— Ответ, я бы сказал, исчерпывающий.

— Во всяком случае, я считаю, достаточный, — сказал Филин. — Хотя, конечно, причин для какого-то поступка бывает, как правило, больше одной. Просто сам человек не всегда понимает это.

— Но вы-то понимаете, раз говорите так?

— Я всегда старался понять объективные мотивы своих решений. Командир, если он настоящий командир, всегда должен отдавать себе отчет в них — что-бы по возможности исключать личное. Вот, например я понимаю, что в моем приходе в лагерь Александра, сыграло роль то, что он как-никак служил в армии, причем — в нашей армии, в той самой, в которой всю жизнь и я служу. А тот, другой претендент, солдатской каши не хлебал — и, значит, мне его понять труднее, и ему меня — точно так же… В своих убеждениях я должен быть твердым. Потому что я не просто гражданин Филин, а командир. За мною — тысячи людей, мне подчиненных.

Произнося последние слова, он перевел взгляд на молча сидевшую Наталью и улыбнулся:

— Вот мы с вами как-то так… по-семейному сидим, за чайком-кофейком, без суеты, и вы меня ни уколоть, ни подцепить не стараетесь — а ведь для большинства журналистов такой вот разговор — только повод себя самого показать. А у вас как-то не так — непрофессионально, я бы сказал, получается.

Он вдруг выстрелил в меня взглядом — неожиданно, навскидку:

— Теперь у меня к вам вопрос. Оружием владеете?

У меня на мгновение мелькнула идиотская мысль: сейчас он предложит мне поединок, победившему достанется Наталья. На пистолетах или, может быть, на саблях, которых тут не было; или на мясорубках, может быть… Фу, маразм.

— Стрелять приходилось, — ответил я осторожно.

Наташа быстро глянула на меня и потупилась; наверное, ей тоже почудилось, что она тут как-то замешана.

— По мишеням, я полагаю? На меткость?

В жизни мне приходилось стрелять не по одним только мишеням; но об этом распространяться вряд ли следовало. Но и изворачиваться не хотелось.

— Приходилось.

— Скажем, из пистолета? Серьезного, не дамского.

— Бывало. «ПМ» вас устраивает?

Он только усмехнулся.

— Обойму — прицельно, на поражение — выпускаете за сколько?

Я почувствовал, что начинаю злиться. Злым я себе не нравлюсь; да репортеру и не пристало, он — всего лишь проводник и накопитель информации, а не аналитик. Но все же — что это вдруг ему вздумалось?

— Три секунды. Сейчас.

— Раньше, значит, бывало и быстрее?

— Чего не бывает в молодости…

— Верно. Что же: норма профессионала…

— В наше время журналистика, репортаж — занятие небезопасное.

— Ну да, конечно, журнали-истика…

Он протянул последнее слово, глядя куда-то в сторону, отвлеченно, словно думал в эти секунды уже о чем-то другом. Потом посмотрел на меня, чуть наклонив голову набок, шевельнул губами — словно бы медля принять некое решение. Нет, не похоже было, что он хотел как-то поставить меня в неловкое положение; да и зачем? Мог ведь и вообще со мной не разговаривать, послать по телефону ко всем чертям.

Генерал тем временем, похоже, пришел к какому-то определенному выводу.

— Так вот, мы о причинах говорили. Но вы как-то сразу перешли к претенденту. К Александру. А ведь по логике надо было иначе: сперва всегда возникает идея, а потом уже начинаешь думать о методике ее реализации. Вы же не очень интересовались тем, как я пришел прежде всего к самой идее восстановления монархии в России. Или это кажется вам совершенно естественным: многие, мол, пришли, вот и Филиь 8 том числе. Так?

— А разве нет?

— Ну, ну… Так нельзя, господин Вебер, я ведь не поверю, что вы такой простодушный. А как только я перестану верить, то пропадут все ваши труды впустую, весь нынешний вечер.

А он оказался хитрее, чем я предполагал. Он уже совсем близок был к тому, чтобы запустить руку в меня поглубже и вывернуть наизнанку; этого нельзя было допустить. И я почувствовал, что внутренне собираюсь в комок, готовясь к серьезной схватке.

Схватки, однако, не получилось — потому что вмещалась третья сторона.

Наталья совершенно неожиданно для нас обоих улыбнулась и безмятежным тоном произнесла:

— Сергей Игнатьевич, вам ведь очень хочется что-то откровенное сказать, и вы так усердно готовите почву для этого… А вы просто возьмите да скажите. Понимаете ведь, что читателю будет сообщено только то, на что будет дана ваша санкция. А то смешно смотреть, как два неглупых человека петляют друг вокруг друга, финт за финтом…

Филин рассмеялся — неожиданно громко, весело, искренне.

— Воистину — что бы мы делали без женщин… — И сразу посерьезнел. — Вы, конечно, правы, мадам. Есть желание сказать — но, как говорится — и хочется, и колется, и мама не велит… Дело все в том, что до половины я в вас, господин Вебер, разобрался: вы не очень репортер или не только репортер — это мне ясно, а вот кто на самом деле — остается пока неустановленным. Я не спрашиваю, потому что вы не скажете, это мне ясно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});