Формула успеха - Фредерик Филипс

Тяжелее всего пришлось моей матери. Она заботилась об отце с таким характерным для нее тщанием и вот теперь осталась без человека, спутницей которому была всю свою жизнь.

Наша юность

В тот момент мне на память пришло множество эпизодов из нашего детства и юности. У нас было прекрасное прошлое. У нас были замечательные родители. Детьми мы с сестрами просто обожали отца. Он был необыкновенно теплым человеком. Когда мы капризничали, он устраивал нам нагоняй, но потом всегда можно было потихоньку подобраться и вскарабкаться к нему на колени. С мамой было всегда интересно. У нее находилось время, чтобы поиграть с нами, помочь с уроками — мы обязаны были упражняться на пианино и аккуратно делать письменные задания. Закончив сочинение, мы вместе его перечитывали, причем она очень заботилась о стиле. По сравнению с отцом, мама была более философски настроена. Когда мы поступали не так, как должно, отец впадал в ярость, устраивал настоящую бурю, но, накричавшись, полностью успокаивался. Если же мы вызвали неодобрение матери, она умела дать это почувствовать, внешне оставаясь совершенно спокойной. И на наш взгляд, мамин гнев был куда страшнее взбучек отца.

Мама была настоящая спортсменка. В годы своей роттердамской юности она занималась плаванием, греблей, теннисом. Альпинизм просто обожала, а в гольф играла вплоть до своего восьмидесятичетырехлетия. Отец с матерью вдоль и поперек изъездили верхом всю Голландию и очень любили гулять по просторным вересковым пустошам в окрестностях Эйндховена, где ориентиром служат только шпили церквей.

По воскресеньям устраивались прогулки, которые заранее тщательно разрабатывались с картой в руках. Ехали в какую-нибудь деревушку, пешком вдоль проселочной дороги шли в другую, откуда нас потом забирал шофер. Так мы близко узнали весь наш прекрасный Брабант. Позднее ездили — отец сам за рулем — на автомобильные экскурсии. Это было чудесно! «Рено» у нас был нашего собственного изготовления. Раз в несколько лет из Парижа присылали новое шасси, на которое «наращивалось» все остальное: в Арнеме был мастер, который, делая кузов, приспосабливал к нему окна от железнодорожного вагона. Для таких путешествий мы всегда были очень тепло экипированы и имели наготове шарфы и одеяла, потому что машина даже зимой иногда шла без верха, но если и с верхом, то все равно было холодно, потому что о системах обогрева тогда не слыхивали. Обычно шофер Ян ехал с нами, и я всегда норовил устроиться рядом с ним. Средняя скорость на шоссе тогда не превышала 30 миль в час.

Папа часто ездил за границу и никогда не забывал прислать оттуда открытку. Обычно это были дальние поездки, которые заканчивались, как правило, в Брюсселе. На брюссельском вокзале вечером его встречала машина. Войдя в дом, он спешил сесть за стол, а мы, собравшись вокруг, жадно ждали, когда, перекусив, он примется за рассказы. И вот наконец он приступал к повествованию — живому, красочному, о том, что случилось в Испании или Италии или где-нибудь там еще, а мы ловили каждое его слово. Со временем, когда у нас были уже свои дети, я понял, что у отца дар привлекать к себе ребячьи сердца. Будь то его собственные внуки или нищие ребятишки с берегов Нила, он с каждым умел пошутить, испытывал неподдельный интерес к каждому. Особенно он был пристрастен к представителям филипсовского потомства, обладавшим острым умом. Его очень заботило, чтобы каждый, повзрослев, чего-то добился в жизни.

День в «Лаке» начинался с рассветом, потому что мои родители были ранние пташки. По утрам они обсуждали самые разные дела. Я часто слышал потом о людях, которые никогда не говорят с женами о своей работе — то ли хотят вечером отдохнуть от трудов праведных, то ли считают, что жене это неинтересно, то ли из страха, что она кому-нибудь проболтается. В нашей семье таких опасений не могло и быть. И моя мать, и мои сестры, и моя жена — все понимали, что есть вещи, не предназначенные для посторонних ушей.

Проснувшись, отец был уже полон идей и планов насчет того, как проведет день. Он спускался вниз и просил горничных позвонить тем-то и тем-то — горничные у нас всегда были толковыми. Далее следовали телефонные разговоры с господином А., потом с господином Б., и каждому сообщалось, что, по мнению отца, следует сегодня сделать. Я тоже часто получал поручения за завтраком. Иногда он звонил и людям, которые не работали в нашей компании, деловым знакомым, друзьям, какому-нибудь, к примеру, текстильщику, которого просил в девять зайти. Этот текстильщик, молодой человек, являлся, и отец говорил ему: «Знаете, утром я просмотрел цены на шерсть, и если хотите знать мое мнение, то сейчас самое время ее покупать!»

Я вырос в доме, где любили и умели принимать гостей. У нас часто останавливались приезжие, потому что в Эйндховене было мало гостиниц. Давид Сарнофф гостил у нас, пианистки Элли Ней и Дама Мира Хесс, скрипач Бронислав Губерман. Я мальчиком много почерпнул из общения с ними. Мама была музыкальна и много играла на рояле. При помощи друзей родители стали проводить в городе камерные концерты. Местный кинотеатр стал концертным залом, и если требовался рояль, из дому привозили наш «Стейнвей».

Отец всегда был щедр. Покупая себе в Париже перчатки, галстуки-бабочки и тому подобное, он всегда привозил подарки и нам. Но роскошь ему претила. С его точки зрения, пользоваться деньгами, чтобы жить удобно и беззаботно, было нормально, однако вызывающе дорогих празднеств и балов в «Лаке» никогда не устраивали, за исключением, конечно, свадебных торжеств. Мои родители не принимали никакого участия в том, что именуется «светской жизнью». Отец стремился к тому, чтобы служить в Эйндховене примером для подражания, и того же ждал и от нас.

В качестве коллекционера он избегал публичности и так и не выпустил ни одного каталога своих собраний. Но покупал он всегда с толком, не гнушаясь просить совета у экспертов. Однажды я купил несколько ваз, которые мне очень понравились. Купил я их недорого, и мне было любопытно, как они покажутся моему отцу. Он был болен, лежал в постели, но полюбоваться моими приобретениями захотел. Посмотрел на них, потрогал, еще посмотрел и разулыбался, приговаривая:

— Надо же, как интересно! Хорошие вазы, славные, но настоящие… настоящие подделки!

Нашедший свой вечный покой в то воскресное утро был великим человеком и великим отцом. Особенно остро я почувствовал сочетание этих двух качеств, когда выяснилось, что с частью его художественной коллекции случилась беда. Еще до 1940 года он сделал распоряжения о том, чтобы все вещи были спрятаны в безопасности. В своей предусмотрительности он оказался прав, но немцы охотились за произведениями искусства с таким рвением, которого никак нельзя было предположить заранее, и я решил, что самые ценные полотна нужно перепрятать в еще более укромное место. Осуществить это на практике, соблюдая крайнюю секретность, было чрезвычайно сложно, и мне пришлось передоверить наблюдение за этой операцией другим. Не все было сделано так, как должно, и часть бесценных полотен пострадала от влажности. Реставраторы их спасти не смогли. Для отца это был страшный удар, но он принял его без единой жалобы, без единого упрека.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});