Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

— Унтер-офицера к ротному! — выкрикнул он и побежал в соседний взвод.

Вернувшись к своим, Еременко поднял всех солдат, вытащил их из окопов и землянок. Они топтались на снегу, окоченевшими руками надевали штыки на винтовки, чесались, кашляли, подпрыгивали. Они были не похожи на солдат, которых встретил Пархом в августе под Городком. Осунулись, заросли щетиной.

— Слушай мою команду! — прохрипел Еременко. — Ротный приказал встретить врага штыками.

— Дай нам хоть по три патрона, господин унтер! — послышался сиплый голос с левого фланга. — Это только блоху пулей не возьмешь, ее надо пальцами ловить. А тут воюют не блохоловы, а солдаты. Давай патроны.

— Бог даст! Где я вам патронов возьму? По одному есть, и хватит. Только не все сразу стреляйте, через второго или третьего, а когда приблизятся, тогда колите их штыками. Они боятся русского штыка — сразу дралала! Все ясно? Вопросов нет? Молчите… Значит, все ясно!

— Господин унтер! — снова подскочил тот же солдат — посыльный. — Ротный приказал — вперед. Австрийцы уже лезут!

— С богом, хлопцы! Ура! — нехотя прохрипел Еременко и, приподняв полу шинели, чтобы не мешала, бросился вперед, увязая в снегу. За ним двинулись солдаты. Кто-то тихонько просипел:

— Ура!

— Не кучно! Рассыпаться в цепь! — заорал Еременко.

На белом снегу появились темные точки, они двигались в направлении взвода Еременко. Так и называли солдат — взвод Еременко, потому что поручика, их командира, месяц тому назад отправили в лазарет, а нового офицера не назначили, и Еременко некоторое время фактически командовал взводом. И в батальоне, и в штабе полка знали об этом и считали, что толковый Еременко не хуже справится с остатками поредевшего взвода, чем молодой, только что окончивший краткосрочные курсы офицер.

— Хлопцы, ура! — хриплым голосом крикнул Еременко, крепко держа руками винтовку, направленную штыком на врага.

Во вражеской шеренге замешкались, солдаты остановились, стали прицеливаться — это уже хорошо видели и Еременко, и солдаты его взвода. Тогда Еременко исступленно закричал:

— Ложись! Дать залп через третьего, четвертого!

И в этот миг над головами засвистели пули.

Прозвучали робкие выстрелы и со стороны русских. Несколько солдат противника зашатались, упали, шеренга рассыпалась, и оставшиеся в живых попятились назад.

— Вставай! В штыки их! — командовал Еременко.

Солдаты поднялись, ощетинились штыками и что есть силы рванулись вперед на противника.

В растоптанных валенках, перевязанных веревками, бежал следом за Еременко Пархом, проклиная все на свете. Он, как и его товарищи по взводу, думал об одном — отбить атаку, задержать вражеских солдат, не пропустить их дальше. Споткнувшись, он сразу выпрямился, но в тот же миг почувствовал, как что-то обожгло ему правый бок. Но он все-таки продолжал бежать и изо всей силы кричал:

— Куда вы? Прете прямо на смерть! Так всех перестреляют как цыплят! Обходите австрийцев сбоку!

Солдаты, услышав предостережение Пархома, с винтовками наперевес ринулись в обход слева. Это определило успех операции и спасло взвод от больших потерь, потому что австрийцы не предполагали, что противник обойдет их сзади. А заметив, что их окружают, испугались, не впервые видя вблизи стальной блеск страшных русских штыков.

Как только австрийские солдаты увидели, что русские пошли на них с фланга в штыковую атаку, они рванули назад. Добежали до своей высотки и скатились в низину, оставив на снегу несколько убитых.

— Назад! — скомандовал Еременко и, заметив, что Пархом падает, подбежал к нему. — Что с тобой?

— Не знаю, — прошептал Пархом. — Что-то в боку.

Еременко расстегнул шинель, пощупал правый бок.

— Да у тебя кровь брызжет, как из кабана! Гимнастерка и сорочка мокрые. У кого бинты?

К нему подбежали двое солдат. На ходу вытащили из карманов бинты.

— Стаскивайте с него шинель за правый рукав! — распорядился Еременко. — Так! Самое главное — это перевязка. Хорошо, что у меня есть вата. — Вытащил из кармана пакетик, разорвал его и приложил к ране кусок ваты. — А теперь забинтуем. А ну-ка, поддержите! — Поднимая Пархома, он с помощью солдата крепко затянул бинты вокруг туловища Пархома. Закончив перевязку, Еременко набросил на раненого шинель и при помощи солдата повел Пархома к своим окопам.

Взвод отступал, неся убитого товарища. Еще на два человека уменьшился состав Еременкового подразделения.

— Ну как, Пархом? — сочувственно спросил Еременко.

— Ничего… Ничего, только в боку жжет.

— Потерпи. Дойдем до землянок, отправим тебя в полковую санитарную команду. Не знаю, чем они тебе помогут. Думаю, что сделают хорошую перевязку, если там есть фельдшер. А если нет, то санитары сами тебя обработают. Ну а тогда на Львов. Повезут в госпиталь.

Но во Львов Пархом не попал. Все госпитали были переполнены, и его посадили в теплушку и повезли в Станислав.

Обошлось без операции. Пуля пробила правый бок и немного зацепила нижнее ребро. Старик врач, поглядывая на Пархома поверх очков, сказал, закончив осмотр:

— Оперировать не будем. Скажи спасибо тем, кто сделал первичную обработку раны…

— Это сделал командир взвода унтер-офицер Еременко.

— Командир?.. Унтер-офицер?

— Да, да! Елисеевич может и ротой командовать, если прикажут.

— Так вот, если увидишь, солдат, своего взводного, поблагодари. Он хорошо сделал, что остановил кровотечение.

В Станиславском госпитале Пархом пробыл до начала апреля, и выписали его в полном здравии. Хотя и лежал в грязной палате, куда втиснули более сорока кроватей, хотя и не меняли белья и не особенно заботились о тепле, ссылаясь на отсутствие топлива, но эта палата в сравнении с осточертевшими окопами в заснеженных Карпатах показалась Пархому райским уголком. Не надо было идти в штыковую атаку, по два дня ждать теплого супа или чая и мучиться в сырых, промерзших окопах.

Его соседи по палате были обозлены на всех — на командиров своих рот, на генералов, на интендантов, на врачей. Лежали тут безрукие и безногие, им уже никто не мог помочь, они долеживали свои дни, пока заживут, зарубцуются культи ног и рук, когда можно будет дать им костыли и отпустить «по чистой» домой. Длинными вечерами, когда стихали стоны и проклятия, когда в палаты даже санитары не наведывались, начинались задушевные разговоры, воспоминания о доме, жене и детях, о невестах, о матерях и отцах, говорили о домашних делах, о трудностях и нужде. Постепенно Пархом запомнил, кто из какой губернии, кто у кого дома остался. Обрадовался, когда узнал, что в углу у окна на скрипучей кровати лежит рабочий из Петрограда. Этот однополчанин, который тоже воевал в Карпатах, был мрачный и молчаливый, ему ампутировали ногу ниже колена. Лежал и ждал, пока заживут раны и затвердеет кожа на резаных и зашитых местах. Пархом обрадовался потому, что среди десятков раненых петроградец был единственным рабочим. С ним легче было найти общий язык. Постепенно во время бесед Пархом узнал, что Павел Яковлев работал на Путиловском заводе, принимал участие в забастовках, его, как подбивавшего рабочих к непослушанию, отправили в армию. Значит, Яковлев свой человек. Пархом, будто бы случайно, начинал рассказывать о тяжелых боях во время окружения Перемышля, об обледеневших окопах, где даже медведям и лисицам холодно и где солдаты промерзали до мозга костей.

— Это дело известное, — доносится из другого угла палаты. — Я тоже танцевал в тех проклятых снежных окопах. И кто их придумал?

— Кто же? Наверное, тот самый цесарь, лысый Франц-Иосиф, — громко говорит Пархом. — Он и до сих пор бесится, обозленный на всех за убийство сына.

— А разве плешивый таракан с усами, немецкий Вильгельм, не бесился, когда наши взяли Перемышль? — послышался голос от дверей.

Беседа велась осторожно, с оглядкой, ругали иноземных царей, а о России ни единым словом не обмолвились.

Из темноты кто-то шепелявым голосом произнес:

— А я бы всех этих царей-псарей собрал бы вместе, связал одной веревкой и упек бы в окопы голыми. Упек бы и сказал: посидите тут, сволочи, понюхайте, чем пахнет в этих окопах, да еще покормите вшей, как мы кормили.

— Голых! Ха-ха-ха! Вот здорово придумал! — включился в разговор новый собеседник. — Ей-богу, здорово сказано: «Покормите вшей». Я лежу тут уже месяц, а все чешусь. И нет вшей, а чешусь, потому что до сих пор кожа чешется, как вспомню про это насекомое.

— Значит, эта война нужна Францу-Иосифу и Вильгельму? Да? — спросил собеседников Пархом.

— Да, наверно, им, — ответил шепелявый.

— Так почему же австрийские и немецкие рабочие не могут взять за холку вильгельмов и францев и ткнуть носом в песок, как шкодливых котов, да и сказать: «Вот так, вот так вам, чтобы не гнали людей на убой!»? — обратился Пархом к шепелявому.