Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

границ и вторжении на его земли. Но то была не стража, а убийцы, головорезы. Впрочем, все ограничилось слухами, и ничего больше дознавателям выведать не удалось, хотя им тоже хотелось заполучить Донато, не потому, что он был в чем-то виновен, а чтобы допросить, в том числе с помощью неких проверенных и эффективных методов, практикуемых в недрах тюрьмы Пьомби.

Выждав еще несколько месяцев, я узнаю, что в старом флорентийском доме Донато, совсем близко от моего, на виа ди Санто-Джильо, сразу за церковью Сан-Микеле-Висдомини, по ту сторону собора и почти в тени его купола, – в общем, в том старом доме, половину которого сдавали внаем, после смерти сестры Донато освободилась и другая половина. Удобнее повода вернуться в город и не придумаешь. Мы пытаемся снова придать Донато цивилизованный облик, облачаем его в длинную мантию вроде монашеской рясы, поскольку в его лета уже не подобает щеголять в дублетах, однако остричь длинную и весьма неопрятную седую бороду, придающую ему сходство с каким-нибудь греческим философом из свиты императора Иоанна, он нам не позволяет. Воспользовавшись помощью Бернабы и Нуччо, мы с Катериной отвозим Донато с холмов в город в телеге, запряженной моей белой кобылкой и их мулом, а после тихонько занимаем пустующую часть дома. Донато возвращается в комнату, принадлежавшую ему еще в детстве, Катерина же располагается на первом этаже, чтобы иметь возможность присматривать за домом и хозяином, на деле – под моим руководством. Она была не слишком рада обнаружить, что Флоренция вовсе не райское место среди полей, а самый настоящий город, целиком выстроенный из камня. Правда, когда мы вступили в город через врата Санта-Кроче, она все равно задирала голову в изумлении от увиденных чудес и почти в ужасе озирала огромные здания, то и дело возникающие над крышами: высокую башню палаццо Веккьо, колокольню Бадии, но прежде всего – купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре, нависший над самым домом Донато. Красота – язык универсальный, и Катерина понимает его не хуже нас, а возможно, и лучше.

Как только выдается день, когда Донато не бредит, и наконец веду его к Аарону, несказанно изумившись, словно увидел призрак, выдает всю сумму, зачисленную из Венеции, мне лично в руки. Не теряя времени, я убеждаю Донато сразу купить землю. Вызываю на дом продавцов и нотариуса, и вскоре он, сам того не сознавая, но под моим неусыпным надзором, вдруг оказывается владельцем, арендатором или, в свою очередь, арендодателем сразу нескольких имений, включая Теренцано.

Наконец, 28 августа 1442 года я вручаю ему кадастровую декларацию, поскольку как раз объявили о новом налоге, и он должен исполнить свой долг, если снова хочет стать приличным флорентийцем и обладать гражданскими правами и более не скитаться на чужбине, как изгнанник или беглый преступник. И он послушно выводит слегка нетвердой, подрагивающей рукой, не такой уверенной, как в прежние времена, но теми же неискоренимыми венецианскими оборотами: «Во имя Господа нашего, ныне, 28 августа 1442 года, представляю вам, синьоры хранители, и вам, всенародно избранные советники народа и города Флоренции, собственность Донадо ди Филипо ди Сальвестро Нати в гонфалоне Вайо… – и далее весь список имущества, от старого дома до огородов и виноградников, а также суммы на банковском депозите; но прежде всего рты, проживающие в том же доме: я, вышесказанный Донадо ди Филипо, возрастом 63 года / и при мне служанка, 15 лет».

Сколько Катерине? Я точно не знаю. Да и она тоже. На вид те самые пятнадцать. В той дикой стране, где она родилась, ни у кого нет свидетельства о рождении или крещении. Похоже, она крещена, но при этом почти ничего не знает о литургии, молитвах и таинствах, то есть, по сути, наполовину язычница, и придется немало потрудиться, чтобы сделать из нее настоящую христианку. Но не спеша, без насилия, я ведь не какой-нибудь брат Антонин[85].

Мои приходы и уходы не ускользнули от внимания братьев, которым я в итоге вынуждена хоть что-то объяснить. Но теперь они мне полностью доверяют, поскольку знают, что я здравомыслящая и в высшей степени скромная. Они-то помнят, что Донато был дорог сердцу нашего доброго отца, который считал его хоть и плутоватым, но гениальным. Более того, с их помощью в том же 1442 году Донато, сам не зная, как и почему, был даже избран народным гонфалоньером своего родного квартала Сан-Джованни, гонфалоне Вайо. Должность эта, абсолютно формальная, всего на четыре месяца, тем не менее позволила оповестить сограждан, что Донато жив, Донато вернулся и готов снова служить на благо общества.

Правда, в следующий раз, в 1444 году, все обошлось не так удачно, поскольку имя его хоть и называлось в числе кандидатов, но в число победителей не вошло. Более того, Донато объявили in speculo, подозреваемым по делу о каком-то мошенничестве или налоговых махинациях. Кто-то, возможно, прослышав о случившемся в Венеции, сунул нос не в свое дело и напел ерунды с чужого голоса.

Тем временем через все того же Аарона Донато получил записку от своей венецианской жены, Кьяры Панцьеры, которая расспрашивала о нем и уверяла, что готова простить ему тот последний побег и даже воссоединиться с ним здесь, во Флоренции. Я навела справки у старого еврея-банкира: среди долговых расписок, оставшихся у Донато в Венеции, было и несколько на имя родственников жены. Вероятно, сказал он, будет разумно исполнить ее просьбу. А я так думаю, не просто разумно, но и честно. Кьяра – его жена перед людьми. И потом, что я могу о ней знать? Она такая же женщина, как и я, плывущая по течению жизни. Будет только правильно, если она приедет, ее место рядом с Донато. Я ничего не скажу и помогу ей. А вот бумаги Донато сохраннее будут у меня, в потайном отделении сундука.

Я диктую Донато длинный, осторожный ответ жене и снова терпеливо принимаюсь заниматься обустройством всего и вся, заново латая полотно жизни. Теперь Катерина не может, да и не должна оставаться в доме. Кьяра этого не поймет, просто не сможет понять. Я выкупаю ее по ускоренной процедуре, за символическую цену, и Катерина переезжает ко мне. «Моя новая рабыня», – представляю я ее изумленным братьям, еще бы, ведь иметь рабыню для незамужней, бездетной женщины – роскошь, какую может себе позволить не каждая высокородная в этом городе; зато это удобно. Через пару месяцев на виа ди Санто-Джильо въезжает груженная многочисленными тюками повозка, в которой сидит хрупкая бледная женщина понурого вида. Она приехала одна,