Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник) - Уильям Фолкнер

– И против Америки, значит? – сказал он.

– Если у Америки хватит дурости опять выручать французов, – ответил солдат. Гримм сразу его ударил; он был мельче солдата, ему еще не исполнилось двадцати. Исход был предрешен; даже Гримм, несомненно, понимал это. Но он держался до тех пор, пока сам солдат не попросил зрителей оттащить мальчишку. И шрамами, полученными в этом бою, он гордился так же, как впоследствии – самим мундиром, за честь которого безоглядно сражался.

Спас его новый закон о реорганизации армии[50]. Долгое время он словно плутал в темноте по болоту. И не только не видел впереди дороги – он знал, что ее нет. И тут вдруг перед ним открылась ясная и определенная жизнь. Потерянные годы, когда он не обнаруживал в школе способностей, когда он считался строптивым, лишенным честолюбия лентяем, канули в прошлое, были забыты. Жизнь, открывшаяся его глазам, несложная и бесповоротная, как голый коридор, навсегда избавляла его от необходимости думать и выбирать, и ноша, которую он взял на себя, была блестящей, невесомой и боевой, как латунь его знаков различия: возвышенная и слепая вера в физическую храбрость и беспрекословное повиновение, уверенность в том, что белая раса выше всех остальных рас, а американская раса выше всех белых, а американский мундир превыше всего человечества, и самое большее, чего могут потребовать от него в уплату за это убеждение и эту честь, – его собственная жизнь. По всем национальным праздникам, имевшим даже самый легкий военный аромат, он надевал капитанскую форму и являлся в город. И когда он шел среди штатских, сверкая снайперским значком (он был отличный стрелок) и нашивками на погонах, серьезный и подтянутый, на лице его было выражение воинственности и вместе с тем застенчивой мальчишеской гордости, и все, кто видел его, вспоминали ту драку с бывшим солдатом.

Он не состоял в Американском легионе[51], и это была вина родителей, а не его. Но в ту субботу, когда Кристмаса привезли из Мотстауна, он сразу отправился к командиру поста. Его мысль, его слова были до крайности просты и однозначны.

– Мы отвечаем за порядок, – сказал он. – Мы должны блюсти интересы закона. Закона и страны. Никто из штатских не вправе приговорить человека к смерти. И проследить за этим должны мы, солдаты Джефферсона.

– Откуда вы знаете, что у кого-то есть на этот счет другие планы? – спросил командир легиона. – Вы слышали такие разговоры?

– Не знаю. Не прислушивался. – Он не врал. Казалось, он слишком мало придает значения разговорам штатских, чтобы еще врать на этот счет. – Не в этом суть. Суть в том, будем ли мы, солдаты, носившие форму, первыми, кто заявит о своей позиции в этом деле. Покажем ли сразу людям, какова позиция правительства в таких делах. Покажем, что от них даже разговоров не требуется. – Его план был до крайности прост. Сформировать из поста легиона взвод под его началом, учитывая его воинское звание. – А не захотят, чтоб я ими командовал, – не надо. Пусть скажут, я буду заместителем. Или сержантом, или капралом. – И это были не пустые слова. Он не искал суетной славы. Он был слишком искренен. Настолько искренен, настолько лишен юмора, что командир легиона воздержался от насмешливого отказа, просившегося на язык.

– Я все-таки не вижу в этом необходимости. А если бы она и была, мы все равно обязаны действовать как гражданские лица. Я не могу использовать пост таким образом. В конце концов, мы уже не солдаты. А если бы я и мог, я едва ли бы захотел.

Гримм посмотрел на него, но не с гневом, а скорее как на букашку.

– А ведь вы когда-то носили форму, – произнес он как-то даже терпеливо. И добавил: – Надеюсь, вы своей властью не воспрепятствуете мне поговорить с ними? Как с частными лицами?

– Нет. Да и не в моей это власти. Но учтите – только как с частными лицами. На меня вы не должны ссылаться.

И тут Гримм сказал ему, что он о нем думает.

– А я и не собирался, – ответил он. И ушел.

Это было в субботу, часа в четыре. До конца дня он обходил магазины и конторы, где работали члены легиона, и к наступлению темноты ему удалось разжечь достаточно народу, чтобы набралось на хороший взвод. Он был сдержан, но неутомим и напорист; заразительно, по-пророчески одержим. Однако его добровольцы сходились с командиром поста в одном: официально легион должен быть ни при чем, – и, таким образом, без всякого сознательного намерения Гримм достиг первоначальной цели: теперь он мог быть командиром. Он собрал их перед самым ужином, разбил на отделения, назначил офицеров и штаб; у молодых, не побывавших во Франции, начал просыпаться должный боевой задор. Он обратился к ним с краткой сухой речью:

– …порядок… правосудие свершится… пусть люди видят, что мы носили американскую форму… И еще одно. – Тут он на минуту снизошел до фамильярности: командир полка, знающий своих людей по именам: – Это вам решать, ребята. Я сделаю, как вы скажете. Я думаю, было бы неплохо, если бы я ходил в форме, пока все не кончится. Пусть видят, что Дядя Сэм[52] не только душою с вами.

– Но его с вами нет, – живо возразил один из них; он был из той же породы, что и командир поста, который, кстати говоря, отсутствовал. – Правительства это дело пока не касается. Это может не понравиться шерифу. Это дело Джефферсона, а не Вашингтона.

– Сделайте так, чтобы понравилось, – сказал Гримм. – Чему служит ваш легион, как не защите Америки и американцев?

– Нет, – отвечал тот. – По-моему, нам лучше не устраивать из этого парада. Все, что надо, мы можем сделать и так. Даже лучше. Правильно, ребята?

– Хорошо, – согласился Гримм. – Будь по-вашему. Но каждому из вас понадобится пистолет. Осмотр стрелкового оружия – здесь через час. Всем явиться сюда.

– А что скажет Кеннеди насчет пистолетов? – спросил кто-то.

– Об этом позабочусь я, – сказал Гримм. – Явиться сюда с личным оружием ровно через час.

Он разрешил им разойтись. Он прошел через тихую площадь к кабинету шерифа. Шериф дома, сказали ему.

– Дома? – повторил он. – Сейчас? Что он может делать сейчас дома?

– Кушает, наверно. Такому большому мужчине надо кушать несколько раз в день.

– Дома, – повторил Гримм. В глазах его не было гнева; они смотрели так же холодно и бесстрастно, как перед тем – на командира легиона. – Кушает.

Он вышел быстрым шагом. Он снова пересек площадь, тихую, пустую площадь этого мирного городка в мирном округе, чьи жители мирно усаживались ужинать. Он отправился к шерифу домой. Шериф сразу сказал «нет».

– Чтобы пятнадцать – двадцать человек толклись на площади с пистолетами в карманах? Нет, нет. Не годится. Мне это не подходит. Не годится. Позволь уж мне тут распоряжаться.

Гримм еще секунду смотрел на шерифа. Потом он повернулся и быстрым шагом пошел прочь.

– Ладно, – сказал он. – Как хотите. Я вам не буду мешать, но и вы мне не мешайте. – В голосе его не было угрозы. Он звучал слишком сухо, слишком категорично, слишком бесстрастно. Гримм быстро удалялся. Шериф смотрел ему вслед; потом окликнул. Гримм обернулся.

– И свой оставь дома, – сказал шериф. – Слышишь? – Гримм не ответил. Пошел дальше. Шериф, нахмурясь, смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Вечером, после обеда, шериф опять пошел в город, чего не делал уже много лет – разве только по какому-нибудь срочному, неотложному делу. Перед тюрьмой его встретил наряд гриммовских людей, в суде – другой, третий патрулировал близлежащие улицы. Шерифу сказали, что остальные, смена, собрались в хлопковой конторе, где служит Гримм: там у них караулка, штаб. Шериф застал Гримма на улице за поверкой караулов.

– Поди-ка сюда, парень, – сказал шериф. Гримм остановился. Но не подошел; шериф сам двинулся к нему. Толстой рукой похлопал его по заднему карману. – Я же тебе сказал, оставь его дома. – Гримм не отвечал. Он хладнокровно глядел на шерифа. Шериф вздохнул. – Ну что ж, раз ты упрямишься, придется назначить тебя специальным помощником. Но пистолет свой и показывать не смей, пока я тебе не скажу. Слышишь?

– Ну да, – сказал Гримм. – Конечно, вы не хотите, чтобы я вытаскивал пистолет, пока не будет надобности.

– Я говорю: пока я тебе не скажу.

– Ну да, – сразу ответил Гримм, бесстрастно и терпеливо. – А я что говорю? Не беспокойтесь. Я буду на месте.

Позже, когда город угомонился на ночь, когда опустел кинотеатр и позакрывались одна за другой аптеки, взвод Гримма начал расходиться. Он не возражал, он холодно наблюдал за ними; они конфузились, чувствовали себя неловко. Опять, сам того не ведая, он получил козырь. Сегодняшняя неловкость, чувство, что им далеко до его холодного рвения, заставит их завтра вернуться – хотя бы для того, чтобы доказать ему. Некоторые остались – все равно выходной; кто-то где-то раздобыл еще несколько стульев, и сели играть в покер. Игра шла всю ночь, хотя время от времени Гримм (сам он не играл и заместителю своему – единственному, кто тоже имел звание, соответствующее офицерскому, – не позволил) высылал наряд патрулировать площадь. Позже к ним присоединился дежурный из полиции, но и он не принял участия в игре.