Андрей Рублев - Павел Северный

– Костер!

Выполняя его приказание, несколько конников покинули храм и, быстро вернувшись с охапками сена и дров, зажгли в храме костер. Когда пламя набрало силу, темник, постояв около костра, погрел над ним руки. Вслушиваясь в непонятные слова, выговариваемые игуменьей, подошел к ней, не выдержав ее пристального взгляда, недовольно пробурчал:

– Ассалям галяйкум, баба.

Игуменья замолчала и, сдерживая волнение, смотря в лицо темника, ответила на его доброе пожелание:

– Вагаляйкум ассалям.

Правильно сказанные татарские слова понравились темнику. Он поманил русича-толмача, но не успел отдать ему наказ, как игуменья крикнула толмачу:

– Не погань голосом святость храма, гнилая душа! Без тебя сговорюсь с татарином.

Темник, заметив на лице толмача растерянность, крикнул:

– Скажи черной бабе, зачем мы здесь.

Но темник от неожиданности и сам растерялся, когда услышал заданный по-татарски вопрос игуменьи:

– Сам скажи, зачем незваным объявился?

– Говоришь по-нашему?

– Слышишь.

– Очень хорошо, черная баба.

– Погреться к нам пожаловал? А у нас та же стужа.

– Слушай меня!

Темник вернулся к костру, держа над огнем руки и стоя спиной к игуменье, резко выкрикнул:

– Куда спрятала своих молодых черных девок?

– Нет их здесь.

– Вижу! – обернувшись, кричал темник. – Где спрятала?

– Там, куда у тебя не хватит смелости заглянуть.

– Заставлю сказать.

– Попробуй.

Темник, сплюнув, торопливо шагнул к игуменье, но остановился и, ругаясь, зашагал около костра, под которым уже горел пол.

– Слушай, черная баба. По слову московского боярина знаю, что в твоем вороньем гнезде хранится золото и серебро мертвой матери московского князя Василия.

– Сам видишь. Наше богатство – одни старухи.

– Врешь.

Обозлившись, темник подбежал к игуменье, ткнул ее черенком нагайки в камилавку и скинул ее с головы, но увидел седую голову и закричал:

– Врешь, черная старуха! Говори, где тайник? Не скажешь, буду тебя бить. Говори.

Игуменья вновь начала наизусть читать Евангелие. Темник приказал искать в храме спрятанное богатство. Ревностно выполняя приказание, конники, разбежавшись по храму, начали крушить киоты. Отталкивая друг друга, задыхаясь от едкого дыма, скидывали со стен иконы, кинжалами сдирали с них оклады. Обрывали лампады. Игуменья была спокойна, зная, что священники унесли с собой все ценные церковные сосуды.

В храме стоял треск срываемых со стен досок. Воины, обшарив алтарь, распахнув царские врата, сорвали с престола укрывавшую его парчу, бегали по храму, надев на себя ризы, и, стараясь перекричать друг друга, извещали темника, что ничего не смогли найти.

К игуменье подошел русич-толмач:

– Пока добром просим. Сказывай, где княгинино одарение. Не скажешь, станешь покойницей.

– Почему молчишь? – выкрикнул темник и зло хлестнул игуменью нагайкой. В ответ она тотчас ударила его по руке посохом. Взвыв от боли, темник, обнажив саблю, замахнулся, но сильным ударом кулака игуменья сбила его с ног, и он плашмя растянулся на полу. Храм огласили крики конников и истошный вопль темника:

– Сжечь ее! Всех сжечь вместе с ней!

Конники таскали в храм охапки сена. Раскидывали его около стен и поджигали. Игуменья продолжала читать наизусть Евангелие. Сено горело ярко и быстро. Храм был в едком молочном дыму. Огонь уже облизывал стены. Татары покинули храм. Дверь снаружи придавили бревном. С улицы голоса:

– Поджигайте сено возле стен!

В храме, задыхаясь от едкого дыма, кашляли запертые монахини. Но вдруг из него донеслось пение. Услышав его, татары перестали галдеть. В храме пели: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробах живот даровав».

Храм горел. Возле него, пугаясь треска и огня, ржали кони.

Храм горел, но из него все еще доносилось пение обреченных женщин.

На ветвях плакучих берез без умолку стрекотали сороки…

Бедствие затопило Московское княжество, как немилосердность большой воды весеннего половодья. Враг убрался в свое логово. Уходя, орды Эдигея творили привычное прощальное злобное разорение, уничтожая все, что нельзя было унести за пазухой, увязать в переметной суме или просто растоптать и сожрать. Запасы зерна, муки, пленных, скот – все везли в Орду. Смолкло конское ржание, перестали скрипеть колеса телег и кибиток. Враг унес с собой присущую ему злобность, но следом за ушедшими тянулась туманом ненависть Руси, и не только к врагам-ордынцам, но и к тем из своих родичей, у кого была власть, была возможность предотвратить небывалое зимнее нашествие и спасти княжество от беды. Народ дознавался, на ком же вина за лихолетие, кто не смог, а вернее, не захотел заслонить путь вражескому огню и мечу.

Враг ушел поспешно, а Русь, холодея разумом и сердцем, осознавала, во что обошлась Московскому княжеству трусливость князя Василия, а также необычайная расточительность бояр, давших клятвенное обещание Эдигею выплатить откуп за его милостивое снятие осады. Русь, крестясь, узнавала размеры лихого дела. Залит кровью Переяславль. Обезлюдели обворованные Ростов и Дмитров. Сожжены Серпухов и Клин. Разорена и Рязань. Страшен путь прихода и ухода Эдигея.

Из лесных укрытий люди возвращались в родные места. Находили пепел и головешки. На околицах всех встречали призраки нищеты и голода. Но Русь продолжала жить. И теперь продолжала верить, что бедствие Московского княжества всего-навсего только новое испытание народа на стойкость.

Прошли считаные дни, и возле Москвы на местах, где конские копыта вытоптали даже память о недавнем уюте, вновь началась людская жизнь.

По дорогам сползались возки беглых бояр и купцов с обозами вовремя спасенного добра. Благовестили колокола. Но трудовой народ, горюя о пережитом, не торопился возжигать свечки перед образами. Он все еще хотел до конца понять, почему Господь не уберег его от бедствия. Людей не покидала упрямая мысль, почему у Бога, прославляемого всей Русью молитвами и звоном колоколов, нет к ее мученическому народу милосердия…

10

Крутится, мечется снег от ветра, словно взмахивает белыми лебедиными крыльями.

Десятый день княжество живет без вражеского дыхания. Валит снег, и стонет колокол в Коломенском, призывая идти на свой звон блуждающих в снегопаде путников.

На просторах реки Москвы ветер плаксиво завывает, идет в снежном тумане Андрей Рублев. Шагает, упираясь телом в упругость ветра, но неровен его шаг, ноги, оступаясь с тропы, увязают в снегу. Возвращается Андрей с трагического свидания с могилой шести сожженных мучениц, среди которых игуменья Ариадна, бывшая его любимая Аринушка.

Отслужив панихиды, Андрей ушел в метель. Ушел с надеждой в щели монастырской кельи свыкнуться и выплакать горе утраты. Путь в келью недолог. Сначала берегом до Коломенского, а от него до ворот монастыря Спаса на Яузе. Путь недолог, но надо найти силы не упасть от шквала тягостных мыслей, полонивших разум после вести о гибели Ариадны. Путь недолог, но надо осилить снежный туман и метель-ползуху, а силы из тела Андрея ушли, когда увидел он мерзлые комья земли на могиле, когда понял, что Аринушки нет больше на земле. Нет сил в теле Андрея. Оставили они его. Кажется ему, что сердце, перегоняя кровь жизни, может вдруг остановиться, он упадет и больше не увидит над собой голубизну неба. Кажется Андрею, что смерть Аринушки сломит и его жизнь. Сгорели живые души в храме, который он украшал росписью.

Гнусав ветер. Задохнулся Андрей от ветра и от мысли, что, может быть, в самом деле Бог всемогущ только в гневе? Выкрикнул:

– Господи, пошто не сберег жизнь Аринушки?

Выкрикнул и остановился, будто ожидая ответа, но ничего не слышал, кроме доносившегося стонущего звона колокола. Стоял Андрей в испуге от своего вопроса. Старался понять, как осмелился спросить Бога, в милостивое милосердие которого верил всю жизнь. Стоял Андрей, заметаемый снегом, и не мог понять, почему Господь не отвел от его Аринушки страшную смерть, что есть силы крикнул:

– Господи, какой ты?

Выкрикнул, похолодел, не узнав своего голоса, и побежал, спотыкаясь, пока не увяз в сугробе по пояс. Остановившись, положил в пересохший рот горсть снега. От усталости прикрыл глаза. В голове уже билась, как пичужка в тесноте клетки, новая мысль. Мысль, что он остался один, когда тропа жизни еще не подошла к обрыву, что еще надо написать задуманную в прославление Сергия Радонежского Троицу. Надо написать. А как найти покой? Потекли по щекам Андрея слезы, когда подумал, что написанные для Аринушки голубые ангелы осиротели.

Крутится, мечется снег, словно лебеди взмахивают крыльями. Идет Андрей Рублев в свою келью, идет в одиночество, из которого судьба так и не захотела его выпустить. Идет с глазу на глаз с Великой Русью и приучает сознание, что теперь его жизнь должна стать молчаливой, как стала молчаливой у всех, кто не смог понять, почему Господь немилостив к людям многострадальной Руси. Идет Андрей Рублев к молчанию. Идет и верит, что только молчание вылечит его от горя. Идет продолжать жизнь вместе с Великой Русью. Вокруг него метель-ползуха и студит она на щеках живописца капли слез…