Вторжение - Василий Соколов

- Провокация немецких генералов... Это делается без ведома Гитлера, не дав закончить доклад, прервал в смятении Сталин и поглядел на Тимошенко. - Прикажите войскам границу не переходить и не перелетать... Артиллерийский огонь не открывать... пока до выяснения... - И замолк. В душе он проклинал советского посла в Германии Деканозова, который попутал его успокоительными донесениями, и Молотова, похвалявшегося, что Германия будет навечно в союзе с Россией, - клял всех и вся, избавляя от проклятий лишь самого себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Накануне этого дня, в субботу, на сцене Минского дома Красной Армии бушевало веселье - шла комедия "Свадьба в Малиновке". На спектакле присутствовал генерал Павлов. В одной ложе с ним сидели и его приближенные из штаба округа. Деловито строгий в часы службы, временами откровенно грубый, командующий на этот раз смеялся до слез.

Спектакль был в разгаре, когда в ложе появился начальник разведотдела и, к удивлению всех, не церемонясь, протиснулся между стульями, наклонился к командующему и зашептал. Он доложил, что на границе очень тревожно, что немецкие войска сняли проволочные заграждения и мины, что отдельные участки нашей границы уже подверглись обстрелу...

- Этого не может быть, - возразил Павлов и вслед уходящему начальнику разведотдела раздраженно бросил:

- Чепуха какая-то!.. Сплетни паникеров!

Поздно, уже глухой ночью, командующий вернулся в свой дом, стоявший в окружении тополей и лип, с цветниками под окнами. Прислуга хотела было разогреть ужин, но Павлов велел не беспокоиться, только выпил стакан крепко заваренного чая с лимоном и прошел в спальню.

- Ну, чем тебя потешали там? - спросила жена. Ей нездоровилось, и на спектакль она не пошла.

- Да так, ничего... В общем недурно, - неохотно ответил Дмитрий Григорьевич.

- Вижу, ты что-то не в духе?

- Наоборот, - с наигранной веселостью сказал он. - Поставлено толково. Смешил остряк-артиллерист Яшка, а Попандопуло - ну просто умора!.. Впрочем, давай-ка спать. Утомился я порядком, а завтра... то есть теперь уже сегодня, на артиллерийские сборы ехать надо.

Широкий в кости, мужиковато-нескладный, Дмитрий Григорьевич раздевался долго, то снимая тесные сапоги, то узкие в икрах ног брюки, потом расшатанно проскрипела под ним деревянная кровать, и он лег навзничь, подложив под голову руки. Лежал и думал. В голову лезли, будто сверлили уставший мозг, тревожные сообщения. "Неужто и в самом деле рискнут?.. Разве договор о ненападении - клочок бумажки для Гитлера? Но он же на фотографии стоял почти в обнимку с Молотовым, весь мир видел... Нет, Гитлер не пойдет против нас войной. К тому же он завяз на Западе. А его войска, придвинутые к нашей границе? А самолеты, летающие над нами? А снятые проволочные заграждения?.. К чему это все?" - спрашивал себя командующий и напрягал мысль, чтобы дать всему этому объяснение. "Просто Гитлер боится нашей силы. Кто мы для него? Большевики, люди иного склада, иного общества. Попугать нас захотел. Но сам не полезет. Война была бы для него гибельной".

Руки у Дмитрия Григорьевича затекли, онемели, вынул их из-под головы и, повернувшись, поглядел на окно. Полная луна заглядывала в комнату. Из кабинета донесся бой часов. Мерно шагал маятник. Где-то трещал сверчок. Кажется, в углу прихожей. А может, снаружи под окном?

Покоем дышала ночь. И Павлову казалось, что весь этот мир и жизнь на земле стережет он, командующий, ему вверены огромные массы людей, оружие, техника, и он испытывал горделивую радость. И пусть светит луна, пусть безмятежно спят дети, жена, пусть, наконец, беспокойно и нудно трещит сверчок - все это доставляет ему приятное, ласкающее слух утешение.

Дмитрий Григорьевич уже начал засыпать, когда раздался телефонный звонок. Он не поднялся, лишь отыскал рукой телефонный аппарат и снял трубку, стараясь приглушить разговор ладонью.

Оперативный дежурный доложил, что на имя командующего передана из генштаба телеграмма, которую приказано вручить немедленно.

- Хорошо, разберусь. Я сейчас прибуду, - приглушенно ответил Павлов.

Тихо, чтобы не разбудить жену, он вышел из спальни, оделся и поехал в штаб округа, размещавшийся в университетском городке, в четырехэтажном сером здании. На широкой каменной лестнице его встретил совершенно убитый и растерянный оперативный дежурный. Он пытался доложить, но будто онемел и только протянул дрожащей рукой телеграмму.

Догадываясь, что случилось что-то тревожное, Павлов, однако, не стал читать телеграмму на ходу, широким шагом прошел в кабинет и, не садясь за стол, обернулся к вошедшему дежурному:

- Ну что там такое?

Взял телеграмму, впился ничего не выражающими и будто неживыми глазами.

"1. В течение 22 - 23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военного округов. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск - не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.

Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю.

а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Т и м о ш е н к о

Ж у к о в".

В кабинете уже появились срочно вызванные заместители командующего, начальники служб, но Павлов не слышал, как они входили; он стоял неподвижно, чувствуя, будто все в нем отнялось. В глазах не было ни гнева, ни горя - они не выражали никакого настроения, застыли тяжело, как и все его полнеющее тело. Потом он вяло положил руку на лоб, медленно потер; лицо было холодное и влажное.

- Чепуха! - вдруг крикнул он, и голос показался ему чужим, беспомощным, и стало неловко, что он так громко кричит неизвестно на кого, в этом притихшем, скованном напряжением кабинете. - Чепуха! - машинально повторил он, уже не слыша собственного голоса.

Павлов посмотрел на окно - бледный рассвет раннего летнего утра прореживал мглу ночи, потом перевел взгляд на стенные часы: шел уже четвертый час. "Неужели война? Что же, черт возьми! - какой-то другой, еще не ужившийся, но реальный голос начинал будоражить мозг, и, повинуясь этому голосу, Павлов содрогался от ужаса: - А войска-то... Ох, черт тебя побери, какая неуправка... Разве я могу все сделать? - Он забегал по кабинету, размахивая руками. - Одни дивизии в лагерях, другие сдают старое оружие, не получив взамен ничего. Артиллерийские дивизионы на сборах... Снаряды в складах, не выданы... А самолеты? Многие не заправлены. Не рассредоточены. Запасные аэродромы не готовы. О, какой провал! И в генштабе тоже... копуши! Не могли раньше сообщить. Проворонили... А может, еще обойдется, уляжется?.."

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});