Теплые штаны для вашей мами (сборник) - Дина Рубина

И я останавливаюсь, понимая в этот миг – ЗАЧЕМ судьба приволокла меня в летний невыносимый Майами.

Глядя на мое ошеломленное лицо, провожатый спрашивает:

– Хотите познакомиться?

А я одними губами:

– Хо-о-очу-у-у!!!

Так и встретилась с замечательной Линой Никольской, которой и посвящен роман «Почерк Леонардо».

– В одном из интервью Вы сказали, что эта воздушная гимнастка «подарила Вам роман».

– До известной степени так оно и есть. Просто Лина с великолепной щедростью делилась своим Цирком, профессиональным багажом, судьбой, наконец. Моя героиня – Анна – проживает довольно значительную часть цирковых коллизий Лины Никольской. Целый год мы интенсивно переписывались; и это была настоящая работа, настоящая честная пахота: я «вскапывала» цирковое поле по сантиметру, изучая досконально все малейшие детали профессии и самого этого великого завораживающего мира.

А в первое наше свидание я была потрясена совсем другим: дом Никольских в Майами представлял собой настоящий питомник разных зверей. Несколько десятков попугаев! Кошки, собаки, целая стая белых павлинов во дворе… Кого там только не было. Разве что крокодилов и акул недоставало. Первым, кого я увидела, был огромный, щедро изукрашенный матушкой-природой попугай. Сначала я решила, что передо мной довольно аляповато сделанная игрушка, уж больно яркие цвета: грудь зеленая, крылья красные, голова синяя. Безвкусица какая-то… И вдруг голова игрушки склоняется к плечу, и на меня внимательно смотрят черные бусины глаз.

Лина сказала: «Ну, этот – так, красивая декорация. А вы вот взгляните на мою любимицу Шурочку, горбунью. Она не в клетке, она у меня в спальне живет».

Так я впервые увидела попугая жако. Умница говорунья Шурочка в первую же минуту выдала мне свой репертуар. А когда в комнату вошла собака Каштан, Шурочка свесила с кровати крючковатый нос старой революционерки Розы Люксембург и прокуренным голосом проскрипела:

– Каштан! Чего тебе?

У меня даже колени ослабли от потрясения.

Так появился еще один герой романа – Говард. Попугай жако.

– Чем больше путешествуешь, тем легче понимаешь другого – странника, прохожего, туземца… Вы согласны с этим?

– Не совсем. Скажем так: путешествия, возможность увидеть мир во всей совокупности его прекрасных и омерзительных черт несколько смягчают наше изначальное неприятие «другого». Воспитывают нечто вроде смирения, дают осознание того, что никогда, никогда тебе не понять до самого дна душу другого человека. Мы – разные. Мы – странные. Смиримся с этим.

Замечательный, остроумнейший Марк Твен, которому по роду занятий, да и по складу натуры вроде положено было понимать людей, в своих записных книжках демонстрирует поразительно смешные образцы неприятия «другого».

Например, о Франции:

«Во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков – прекрасная страна».

А о немцах – боже, чего только он не писал о немцах и немецком языке! Вспомните:

«Однажды какой-то бедняга, страдающий зубной болью, употребил свободное время на то, чтобы выдумать немецкий язык».

Или:

«Любое немецкое слово, если посмотреть на него в перспективе, сужается в конце, как железнодорожное полотно».

Или того лучше:

«У студентов Гейдельбергского университета принято драться на шпагах. Встречаешь человека, лицо которого исполосовано шрамами, и не знаешь – то ли он ветеран многих войн, то ли просто получил высшее образование…»

Короче, если уж мы сослались на Марка Твена, придется согласиться с ним и по этому пункту:

«Когда вспоминаешь, что все мы сумасшедшие, многое становится понятным».

«МЭМ, СЕЙЧАС Я ОЩУПАЮВАШУ СПИНУ…»

Нынешняя поездка по Америке выдалась напряженной и, в преддверии выборов, особенно нервной: моя персона весьма подозрительна американским службам безопасности. Израильский паспорт вкупе с моей внешностью интеллигентной арабки дают в американских аэропортах поразительный эффект. Мой багаж (бывалая и битая бесконечными дорогами сумка) перетряхивается до основания, выворачиваются пакеты с несвежей пижамой, досконально просматриваются все бутылочки с гомеопатическими каплями.

– Мэм, – строго спрашивает меня неохватных размеров мулат, – что это?

Прежде я отвечала: «драг», наблюдая вытаращенные глаза персонала. После того как друзья объяснили мне, что «драг» означает еще «наркотики», я стала говорить: «медисин». Персонал согласно кивает, аккуратно застегивает сумку. Верит на слово?

Вообще, именно в аэропортах, на процедуре проверки пассажиров, наглядно видишь столкновение того самого прекрасного американского «прайвиси» с необходимостью обыскать подозрительного субъекта. А поскольку чуть не каждое утро я летела из города А в город Б, то лично участвовала в этой процедуре. Как особо опасного пассажира, меня отсылали в отдельный отсек, где покорно я разоблачалась: кроссовки, дорожный жилет, шарфик и все, что можно отцепить, открепить и отодрать. Затем босая, с раскинутыми руками, в позе распятого Иисуса становилась на резиновый коврик, и тут начиналось поистине удивительное представление.

– Мэм, – вежливо и строго сообщала очередная чернокожая дама в форме, – сейчас я коснусь вашей правой груди.

– О`кей…

– Мэм, сейчас я коснусь вашей левой груди.

– Валяй, – вздыхаю я по-русски.

– Мэм, сейчас я ощупаю вашу спину…

Каждый раз при этом я вспоминала ребят в израильском аэропорту, их странную на первый взгляд манеру задавать идиотские вопросы, внимательно следя за реакцией пассажира:

– Скажите, ваша мама пела песни на идиш?

– Почему моя мама должна петь песни на идиш?! – вскипает дюжий русский мужик. Все в порядке, человек адекватно реагирует на вопрос. Конечно, и израильтяне, бывает, обыскивают багаж того или иного подозрительного пассажира, но случается это значительно реже. Словом, видно, что «боевая готовность номер один», в которой мы существуем ежедневно, для американцев – еще непривычная реальность.

Вообще, не только на экстремальных примерах сталкиваешься с кризисом здравого смысла, который высекает то самое столкновение морали демократического общества с естественными нуждами дела.

Моя американская подруга Наташа – химик, работающий над созданием противоракового препарата, – рассказывает о своих опытах. Крыса (специальная, генетически отобранная, «чистая линия») стоит дорого – 35 долларов. Когда Наташа получает их для опытов в лаборатории, она подписывает бумагу, где одним из пунктов стоит условие – умертвить крысу после опыта.

– Почему?! – удивляюсь я.

– Негуманно оставлять их в живых. «Зеленые» засудят.

Накануне нового опыта коллега, в ответ на сетования Наташи о дороговизне крыс, говорит:

– Тебе же не нужна для этого опыта «чистая линия», пойди в зоомагазин и купи там крыс по 2 доллара за штуку.

– Но ведь если я скажу, что мне они необходимы для опытов, мне их не продадут! – резонно замечает Наташа.

– А ты не говори.

– А если спросят?

– Ну, если спросят, – легко отвечает коллега, – скажи, что у тебя есть удав и тебе необходимо его кормить…

Этот ее рассказ я пересказала при встрече Игорю Губерману. Мы посмеялись невесело, обсуждая причудливый крен морали демократического общества, заметив, правда, что лучше уж такой крен, чем в противоположную сторону.

– Интересно, вот мы с тобой кто – крысы или удавы? – задумчиво спросила я.

– Мы – кассиры в их зоомагазинах, – секунды не промедлив, ответил Губерман.

Глава девятая

«Счастье вас будет разить наповал…»

Говорит Яйцо Яйцу:

– Не судите по лицу!

Рената Муха

– Распространено мнение, что книга, снабженная «поплавком» предисловия какого-нибудь известного писателя, будет лучше продаваться. Вы разделяете это убеждение – судя по тому, что сами написали немало предисловий к книгам Игоря Губермана, Ренаты Мухи, Марины Москвиной?..

– Нет, убеждения этого не разделяю и думаю, что истинный Читатель сам выбирает – что читать, никакие советы-предисловия ему ни к чему. А то, что к книгам своих друзей, которые в представлении и продвижении не нуждаются, я писала, скажем так, объяснение в любви, – так это дань моему личному удовольствию.

– «Да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны»?

– Вот именно. Я – человек цеховой, клановый, никогда не скрываю, что пристрастна к своим друзьям. Всячески и во всеуслышание это декларирую. При этом и жульничаю: я ведь не только пишу предисловия к их книгам, но сплошь и рядом вывожу их в полный рост во вполне художественных своих опусах. То есть еще и наживаюсь на «светлом образе» то одного, то другого.