Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Когда Александр Бородыня в романе «Бесы…» (М., «Локид», 1997) описывает мировой заговор каких-то темных сил, зомбирующих всех и всюду — в массажном кабинете, в сумасшедшем доме, в садоводческом товариществе, на курсах кройки и шитья — с одной только целью: заложить в подсознание программу на самоуничтожение, поскольку «наша планета не в силах прокормить пять миллиардов ртов и дети наши погибнут от голодной смерти», — все это, конечно, глупость незаурядная, но по крайней мере ясно, на чем строится сюжет.

Когда в романе Анатолия Афанасьева «Зона номер три» («Наш современник», 1998, № 6, 7) по огороженной бетонным забором с колючкой территории лупят из всех видов огнестрельных орудий — понятно, ради чего идет бой, — окопавшееся зло названо и охарактеризовано. (Мистики в «Зоне» нет, но общая бредовость затеи с устройством особого места для отдохновения и развлечения избранных, где основная масса живет на положении рабов, которых можно и нужно не только истязать, но и казнить самыми изощренными способами, — роднит ее с текстами «сектантско»-обличительного толка.)

Когда, наконец, Александр Проханов в романе «Красно-коричневый» («Наш современник», 1999, № 1–8) выписывает приснившуюся ему химеру с сатанинскими кознями против России, когда бесы, воплотившиеся в современных политиков и других известных личностей с неприятными Проханову политическими взглядами, при помощи разных колдовских ухищрений и подвластных им паранормальных явлений удобным для себя образом влияют на ход мировой истории, — очевидно, чт б о он хочет этим сказать.

Но чего ради написан роман «Общество сознания Ч», если оно и фигурирует-то всего в двух главах, а во второй части его даже и вовсе нет? И зачем вынесено в название — ради звучности и привлекательности для массового слуха?

Если Сегень ставил своей задачей слегка высмеять людское невежество, с готовностью покупающееся на всякого рода обманки в виде «духовных откровений» самого дешевого пошиба, то замах на роман никак не тянет. Слегка пишутся юморески объемом до десяти страниц — и то если уж Бог дал толику незаурядного остроумия. И что, в таком случае, делает в этом веселом хороводе Православная церковь в лице сельского батюшки — очень правильного, но коримого и уличаемого чрезмерно ревностным прихожанином (переметнувшимся, правда, одно время к «жаворонкам», но не стерпевшим их языческого срама) за то, что делает себе какие-то послабления (прихожанин в итоге оказывается посрамлен)?

В текст, рассматривающий проблему лжеучений, христианство может быть введено лишь с одной целью — как противопоставление лжи (если, конечно, автор не антихристианин, полагающий вслед за Ницше и христианство ложью). Но для того, чтобы эта оппозиция не выглядела комичной, члены ее должны быть хотя бы относительно сомасштабны, в противном случае получится стрельба из пушки по воробьям. И хуже того: ничтожный предмет, поставленный рядом с большим и значительным, по закону сообщающихся сосудов как бы вбирает в себя не свойственные ему качества и смыслы, но и тот, другой, соотнесенный с ничтожеством, теряет в этом унижающем сопоставлении часть своего величия, опошляясь и уничижаясь в этом непрошеном соседстве.

Бедная Православная церковь! В какие только двусмысленные ситуации не вовлекают ее наши «правоверные» писатели, для собственных нужд используя ее точно крапленую карту в нечестной игре. Тот же Проханов понуждает своих «служителей культа» произносить кощунственную околесицу вроде той, что произносит на смертном одре монах: дескать, не я тебя должен крестить, а ты меня, а тебе и креститься не обязательно (эта речь обращена к главному герою «Красно-коричневого», чья заслуга только в беспримерной ненависти к фигурам российской власти и тайном намерении убить президента — видимо, это скрытое от всех, кроме святого старца, намерение и внушает последнему еретические мысли).

И что это вообще за дикость — устраивать из Пасхи какой-то удобный писателям полигон для разрешения дурацких проблем выдуманных из головы персонажей? То у Владимира Крупина наделенная всеми возможными добродетелями и оттого нежизнеспособная героиня отправляется в мир иной со станции Светлое Воскресенье («Люби меня, как я тебя» — «Москва», 1998, № 9), то теперь у Сегеня находим что-то вроде «мытарств на Страстной седмице», настоящий цирк у алтаря, до неприличия нелепые сцены среди самой пасхальной службы — когда замужняя женщина вдруг начинает с воплями требовать обвенчать ее с другим человеком, еще какая-то гадость, да к тому же эта непревзойденная по пошлости «пасхальная» дуэль…

Наверное, мало обладать одной только дерзостью, чтобы из таких описаний вышло что-нибудь кроме срамоты. И даже одного таланта, видимо, недостаточно. Необходима какая-то глубочайшая идея, скорее всего трагическая, чтобы придать «низкому» материалу иные качества, перевоплотить его в высокозначимую художественную ткань…

Когда Николай Переяслов в статье «Оправдание постмодернизма» («Наш современник», 1999, № 5) утверждал, что принципы модернистского письма освоены теперь традиционными для «Нашего современника» авторами — в чем ему виделось завоевание новых рубежей «почвеннической» литературой, которая сильна содержанием, но слабовата по части формы, — тексты, приведенные им в качестве наглядных примеров, скорее опровергали, чем подтверждали выдвинутые им тезисы. Ему следовало только немного обождать со своей статьей — и Александр Сегень сдал бы ему недостающего до «стрита» джокера.

В «Обществе сознания Ч» действительно легко обнаружить многие из черт, свойственных постмодернистскому видению мира. Сегень иронизирует надо всем — в том числе и над своими братьями по оружию, только тут его улыбка добрая, снисходительная, а в других случаях — саркастическая и злая. Сегень бросает завязанные было сюжетные линии на полдороге, нимало не заботясь о логическом завершении, — мозаики постмодернизма «линейной» логике не подчиняются. Психологическая подоплека — зачем? Там, где «все возможно из всего», психология и мотивация — убийственный анахронизм. Жизнеподобие? Да кому оно нужно, оно источает скуку.

Однако наибольшее сходство «Общество сознания Ч» обнаруживает не с настоящей постмодернистской, а с настоящей бульварной литературой, с ее «остросюжетными» наворотами и истерическими страстями. То, что писатели, которые заявляли себя как «проблемные», начинают понемногу натягивать на себя желтый кафтан, говорит о подступающем «кризисе жанра». У Владислава Артемова (одного из тех авторов, которых Переяслов приводит в качестве примера «новой» литературы) в рассказе «Пошлость жизни» («Наш современник» 1999, № 9) хороший писатель в погоне за длинным рублем подписывает договор с дьяволом на изготовление коммерческой литературы (далее следует осовремененный пересказ гоголевского «Портрета», только без разоблачительного финала). Ничем особенно плохим это для персонажа не кончается — он просто входит в некое гармоническое равновесие с окружающей его пошлостью. Этот рассказ избавляет от необходимости вслух произносить диагноз…

Мария РЕМИЗОВА.

Преображенный хаос

Новелла Матвеева. Пастушеский дневник. М., «Вагант», 1999, 272 стр

Н. Матвеева, И. Киуру. Мелодия для гитары. Песни и стихи. С приложением нот. М., «Аргус», 1998, 399 стр. (Серия «Авторская песня»)

Новелла Матвеева. Кассета снов. М., «Апарт», 1998, 231 стр

Новелла Матвеева. Сонеты. СПб., «Искусство», 1998, 323 стр

После десятилетнего перерыва (если не считать единственного крошечного сборника 1995 года) у Новеллы Матвеевой вышли сразу четыре больших книги.

За это время успело вырасти поколение читателей, о Матвеевой слышавших очень мало. Но стоило появиться «Пастушескому дневнику» — книге, в которой Матвеева, не побоявшись пресловутых разговоров о возрастной деградации шестидесятников, свела свою раннюю и позднюю лирику, — чтобы у читателя, развращенного и утомленного обилием вторичной и безрадостной поэзии, возникло ощущение чуда. Мы успели отвыкнуть от подобных пиршеств. Мы научились, по-шкловски говоря, отлично разбираться во вкусе обувных шнурков и подметок. Мы не верим, что такие россыпи веселья, наблюдательности и изобретательности возможны просто так, задарма, без напряжения.

Без сомнения, это Матвеева, — в чем-то иная (о том особый разговор), но в главном неизменная. Это ее твердая, сильная, временами мужская рука, ее виртуозная игра, ее щедрость и красочность, ее ассонансная, но не режущая слуха рифма, рифма-отзвук. Цитировать ее можно с любого места:

Пумперникель с НикербокеромЕли каперсы с картофелем.В это время хлопья выткалиКрышу с дымовыми трубами,Облицованными плитками,Точно пряниками грубыми.

Господи помилуй, вздохнет читатель, знающий более-менее и биографию, и библиографию Матвеевой! За что подвергался этот поэт цензуре и грубому окрику, за что его третировали снисходительным презрением, числя по разряду инфантильной, пионерской романтики? Кому мешали все эти чудеса? Ведь к нашей же радости, для нашего же — временами почти физического — наслаждения живой и яркой тканью стиха старался этот не самый счастливый автор! Есть ошибочное мнение, будто читателю становится намного легче, если поэт ему жалуется. Возникает ощущение, что читатель не один такой бедный. Да нет же: утешить, развлечь, внушить веру в возможность дальнейшей жизни способен только яркий и энергичный, захватывающий и виртуозный текст. Вот почему наш несчастный народ так охотно пересматривает старые комедии и так воротит нос от современной претенциозной чернухи. Матвеева лишний раз напоминает, что блеск, точность, изящество — не последнее дело, что стихи обязаны радовать гортань и язык! Свой механизм преображения реальности автор предъявляет в одном из самых ранних стихотворений сборника (правда, позднее Матвеева его несколько отредактировала):