Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко

– Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из города, в отпуске был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все оглядывается. Я его остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я его сгреб и все из карманов… как бы это сказать… вытрусил. Вот все здесь у меня, смотрите.

Рыжиков из своего кармана выгрузил много всякого добра: полплитки шоколада, карандашик-автомат, альбомчик «Крымские виды», билет в кинотеатр и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши Подвесько от этого отяжелели и сделались большие, но недовольное лицо оглядывалось во все стороны воинственно:

– Что? Так что? Я взял, да? Я взял?

– Ты это купил? – спросил Торский.

– Конечно, купил.

– А деньги откуда?

– А мне сестра прислала… в письме… все видели.

И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях Подвесько в письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал всем свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он может покинуть середину, но Захаров вмешался:

– Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?

Подвесько не успел сообразить, в чем дело, и ответил сразу:

– Пил…

– Два стакана?

– Ну два.

– Два, так, а пряников… вот этих… ты сколько съел? Четыре?

Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.

– Что ты там шепчешь? Сколько ты съел пряников?

– И не четыре совсем.

– А сколько?

Подвесько прошептал:

– Три.

– А какая цена такому прянику?

– Двадцать копеек.

– Ты в город на трамвае ехал?

– На трамвае.

– И билет покупал?

– А как же!

– И обратно?

– И обратно.

– А сколько стоит альбомчик?

Подвесько задумался:

– Я забыл: или сорок пять или пятьдесят пять.

Несколько голосов с дивана немедленно закричали:

– Сорок пять копеек!

– А шоколад?

– Я уже забыл… кажется…

И снова несколько голосов закричали:

– Восемьдесят копеек! Такой шоколад «Тройка» – восемьдесят копеек!

И дальше Захаров обратился уже к дивану:

– Карандашик?

– Сорок копеек! Такой карандашик сорок копеек!

– Так. А на билете в кино написано: тридцать пять копеек. Правильно, Подвесько?

Подвесько без особого оживления сказал:

– Правильно!

– Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять копеек. Правильно?

– Правильно.

– У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать пять копеек?

– Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три рубля, которые сестра принесла.

– А тридцать пять копеек?

– Я этих не тратил.

– А сколько ты купил конфет?

– Конфет? Каких конфет?

– А тех… в бумажках? Ты купил четыреста грамм?

Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к середине, наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.

– Он говорит: двести грамм.

– Что-то у тебя денег много получается, – улыбнулся Захаров.

Подвесько энергично потянул носом, провел рукавом губам и засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:

– Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег? А?

– Я нигде не набирал. Было три рубля.

– Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?

Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля, все видели, как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту крепкую позицию.

– Может, ты меньше покупал?

Подвесько кивнул с готовностью. В самом деле, он мог сделать меньше покупок, ровно на три рубля, это его в совершенстве устраивало.

– Может, ты не покупал целого шоколада? Может, ты половинку купил? Там же половинка осталась?

– Угу.

– Половинку купил?

Подвесько снова кивнул.

Общее собрание рассмеялось, этот человек не представлял никаких загадок. И таким же ласковым голосом Руднев спросил:

– Ты прямо ночью полез в карман, взял кошелек, правда?

И теперь Подвесько с готовностью кивнул, потому что ему, собственно говоря, очень понравилась намечающая ясность положения.

Торский почесал за ухом, посмотрел, улыбаясь, на Захарова.

– Иди на место, Подвесько! Ты еще, наверное, красть будешь.

Подвесько вдруг заострил глаза. В словах Торского ему почудился какой-то обидный намек. Торский повторил:

– Красть еще будешь, правда?

Подвесько вдруг просиял улыбкой:

– Честное слово, нет. Это последний раз.

– Почему же последний?

– Не хочется.

– Угу. Ну, добре. Будем наказывать, товарищи?

Подвесько затоптался на середине – очень уж весело смотрели на него колонисты. Воленко поднялся на своем месте:

– Да бросьте возиться с этим… чудаком! Это хорошо Рыжиков сделал, что проверил у него карманы, а то на других думали бы. Подвесько обязательно еще раза два сопрет что-нибудь, за ним смотреть нужно…

Подвесько приложил кулачок к груди и вытянул шею к Воленко:

– Товарищ Воленко! Честное слово, больше никогда не буду!

– Посмотрим, а только отпусти его, Виктор, чего он середину протирает. Десять рублей – на занавес. Да и Подвесько, что такое, – лежало плохо десять рублей, не заперто, он и стащил. Он думает, если замка нет, значит, возьми и купи себе шоколадку. А занавес – другое дело! Когда мы теперь соберем на занавес? Вот Первого мая праздник, а у нас сцену закрыть нечем. Тут не Подвесько орудовал. Тут, понимаете, настоящий враг, да и не один. Такой занавес на руках в город не отнесешь, да и продать нелегко. В этом случае серьезный человек работал, большая сволочь! Вот кого найти нужно.

Прения по этому вопросу затянулись. Никто не высказывал никаких подозрений, но сходились в общем гневном утверждении: нужно найти врага и уничтожить. Все чувствовали, что враг этот и сейчас, вероятно, сидит на диване и слушает, при нем приходится решать вопрос о том, что нужно предпринимать. И поэтому всем показалось приятным предположение, высказанное Брацаном: не может быть, чтобы колонист пошел на такое дело, а у нас теперь живет в колонии двести человек строительных рабочих, и какой там народ, никто хорошо не знает. Они ходят в кино, они видели занавес, наверное, у них есть такая шпана. Залезли хоть бы и через окно и стащили. Им и продать легче, а может быть, просто поделили, костюмы сошьют.

На собрании сидел и строительный техник Дем, очень похожий на кота, усы у него торчком и все шевелятся. Дем попросил слова и сказал:

– Очень может быть, товарищи колонисты, очень может быть. Народ со всех сторон пришел. Я всех еще хорошо не знаю. Каменщики, конечно, не возьмут, за них я, можно сказать, ручаюсь. А вот чернорабочие, кто его знает, можно сказать, не могу ручаться.

Все это так было похоже на правду, что даже Захаров задумался и с надеждой посмотрел на Дема. Для Захарова было бы очень приятно, если бы занавес украл кто-нибудь из чернорабочих[248].

4

Первое мая

Все шло в колонии прежним строгим порядком. В шесть часов утра играл Володя Бегунок побудку:

Ночь прошла, вставайте, братья,Наступает новый день,Бросьте лень,За мотор,За верстак и за топор!НамВстать пора к трудам!

И уже при весеннем утреннем солнце просыпается колония, шумит в спальнях и коридорах, затихает на поверку, наводняет вдруг столовую и потом разбегается по цехам и классам; чуть-чуть звенит рабочая тишина дня. В обед снова заливает колонистами цветники и дорожки, снова слышится смех, снова жизнь кажется искристой и шумной. И так до вечера, когда в классах собираются кружки, в парке отдыхающие, пацаны носятся в быстром беге, долетают звуки оркестра – сыгровка. И деловые, и дружеские, и серьезные, и зубоскальные движения как будто тонкими ниточками соединяются в руках строго, подтянутого дежурства, которое все знает, все видит, всему дает направление и размах. И, может быть, в душе дежурного бригадира всегда отражается и та глубоко спрятанная молчаливая тревога, которая у каждого возникает, когда он вспоминает ограбленный театр колонии. Может быть, поэтому о занавесе не говорят и не вспоминают, как не говорит о нем и дежурный, проверяя уборку в театре каждое утро.

Счастливым, душевным, ясным торжеством пролетели дни Первго мая. В городе колония прошла мимо трибуны вслед за войсками, прошла прекрасной взводной колонной с общим салютом, и оркестр играл «Военный марш» Шуберта. На трибуне радовались привету первомайцев, каждому взводу сказали отдельное приветствие, и видно было по выражению лица Крейцера, что он гордится своей колонией.

Ваня играл уже в оркестре. Второй корнет, на котором все приходится выделывать «эс-та-та», его, конечно, не удовлетворял, было завидно, что другие играют на первых корнетах и кларнетах, у них интересные, сложные «фразы», а у Вани никаких фраз, только «эс-та-та». Но такова уж судьба всех музыкантов: сначала они играют на вторых корнетах, а потом на первых.