Неизвестный солдат - Вяйнё Линна

Путь поражения начинался в молчании. Предмостный плацдарм на Свири был сдан без боя. Они прошли мимо покинутых блиндажей, где два с половиной года занимались всякими поделками. Артиллерийские позиции были пусты. Безмолвные и ожесточенные, они пересекли ставшую знаменитой реку. У моста Ванхала сбежал вниз, наполнил поллитровую бутылку водой и, размахивая ею, захихикал:

– Чуть-чуть онежской волны!

Ему вспомнились слова пропаганды из рупора на Чертовом бугре.

– Эту песню нам уже не петь.

– Не стала эта речушка границей Финляндии.

– Не все ли равно, черт побери. Теперь хоть кончится эта проклятая беготня взад-вперед.

– Вы думаете, на этом мы с русскими и квиты? Не-е-ет.

– На Перешейке наши бегут поджавши хвост.

– Что же теперь делать?

– Вот увидите, ребята, нам еще придется заплатить за каждое дерево, которое мы тут срубили.

– Да этой каши и нашим внукам расхлебывать хватит.

– Я знаю одно, – сказал Рокка. – Ежели сызнова будет маневренная война, значит, клади зубы на полку. Нам и в позиционной войне рациона насилу хватало, а теперь, братцы, опять будем считать крохи.

– Слабым пасть на жизненном пути – сильным все дальше и дальше идти.

– Да заткнись ты!

Настала ночь. Шуршала под ногами дорога. Шел маршем финский солдат – фуражки чуть набекрень, и каждая заломлена как-то по-своему. Верхние пуговицы летних мундиров расстегнуты, голенища сапог отвернуты, на лицах горькая гримаса. Кто-то из солдат перевел дух и запел, подлаживая шаги к ритму песни. С ее непристойными словами рвалась в летнюю ночь солдатская душа, ожесточенная тремя годами бесплодной войны, рвалась словно назло всем: «Я спою вам занятную песню…»

II

Дымный мглистый воздух был полон грохота. От разрывов снарядов и бомб непрерывно сотрясалась земля. Со всех сторон доносился нескончаемый рев эскадрилий. Весь мир, казалось, был наполнен грозной силой, которая прорывалась воем и грохотом.

Батальон Сарастие вошел в организованную при отступлении боевую группу Карьюлы. Вначале она быстро отходила по плохим лесным дорогам, но затем, оказавшись на одной линии фронта с другими частями, стала вести яростные бои.

Шаг за шагом они сдавали восточно-карельские дороги, которые три года назад завоевали с таким трудом. Опять усталость и ожесточение, опять, как тогда, муки голода. Повышенная трата сил требовала усиленного питания, но продовольствие поступало с перебоями и зачастую в недостаточном количестве. Правда, и теперь иной раз еды бывало вдоволь: когда приходилось, отступая, уничтожать большие запасы армейского имущества. Тогда изголодавшиеся солдаты, дорвавшись до этих запасов, брали с собой столько продуктов, сколько могли унести. Опять Рахикайнен добывал то одно, то другое для взвода Хиетанена и нередко спасал его от голода, а то и помогал солдатам найти новое обмундирование. Так, однажды он, недолго думая, с риском для жизни пробрался под сильным артиллерийским обстрелом в барачный лагерь и принес оттуда десять пар новых сапог. В бою он никогда не брал на себя добровольно таких опасных заданий. К сожалению, он не мог ни обменять сапоги, так как ни у кого ничего не было для обмена, ни продать, потому что денег было еще меньше.

Начало отступления прошло для взвода без потерь. Лишь Хонкайоки потерял свой лук, который с такой любовью таскал повсюду с собой. Лук остался на одной позиции, с которой им пришлось бежать сломя голову. Убегая, Хонкайоки попытался все же забрать свое оружие, однако к этому времени один из атакующих солдат противника уже пробрался в кусты у них на фланге и прострелил Хонкайоки рукав походного мундира. Когда бегство наконец закончилось, Хонкайоки посетовал, тяжело дыша:

– Невзирая на серьезность положения, меня так и подмывало выругаться. Остается лишь сказать: «Черт побери того, кто отнял у меня мое личное оружие!»

Хонкайоки был далек от ожесточения. Поражение волновало его так же мало, как и все другое на свете. Однажды он пропадал три дня. Тогда же из первой роты исчезли четыре солдата, и все говорило за то, что они дезертировали. Однако Хонкайоки возвратился. Он сказал, что лишь ходил на разведку в места расквартирования в тылу своих войск. На самом же деле он присоединился к тем дезертирам, но потом заблудился и счел за благо вернуться в часть.

Вообще же боевой дух взвода был, пожалуй, выше, чем во многих других частях. Хотя Коскела отсутствовал, они все же во всем ощущали его участие, к тому же Хиетанен и Рокка были не из тех людей, от которых легко можно было отмахнут ься. Хиетанен никогда не отдавал приказов. Он вскидывал автомат на плечо и становился в строй, и другие следовали за ним. На их взгляд, он как- то постарел. Возможно, перемена сказывалась в нем столь разительно потому, что прежде так бросалась в глаза его живость. По мере того как он становился все более мрачным, росла его отвага. Правда, появилась и раздражительность. Выражалась она в том, что, когда кто- нибудь начинал злорадствовать насчет поражения, он обрывал кратко, но грозно: «Заткнись!»

Дело не в том, что он был из тех командиров, которые стараются поддержать в солдате боевой дух. Нет, он был просто человек, который в трудный для родины час обнаружил, что его патриотизм, прежде проявлявшийся лишь от случая к случаю, на самом деле пронизывает все его отношение к жизни, и поражение потрясло основы его существа. В момент успеха мужчина в нем уступал место мальчишке, позволяя беззаботно наслаждаться жизнью, однако теперь, когда стране угрожал военный разгром, мужчина снова взял верх и принял бремя на свои плечи.

Рокка в общем и целом оставался прежним. Он воевал, быть может, еще более отважно, но без ненужного молодечества. Когда он видел, что положение безнадежно, он и не предпринимал ничего, чтобы спасти его, ибо хорошо усвоил: даже если он выстоит на своем участке, фронт будет прорван на другом. Он даже сказал однажды, что дать себя убить без толку – еще большая измена родине, чем дезертирство. Слухи о расстрелах дезертиров будоражили его больше всего. На счастье, в таких случаях рядом с ним не было никого из высших офицеров, не то в злобе, разожженной этими слухами, он мог бы заварить такую кашу, что потом и не расхлебать.

Сало не унывал. Вопреки всему он верил в победу, и чем меньше у него было оснований, тем упрямее он отстаивал свою точку зрения.

Прошло несколько дней после Иванова дня. Они снова отступали. Штурмовики противника обстреляли их маршевую колонну, и кто-то из солдат крикнул:

– В укрытие, братцы!

– А наших истребителей не видно? – спросил Сало, и его слова привели солдат в бешенство: отсутствие своих истребителей постоянно давало повод для ругани.

– Видно, не видно… Идиот проклятый! Когда не нужно, они летали, а где они теперь? Штурмовики свободно обстреливают нас.

– Обстреливают, пока мы им это позволяем. Когда мы только и делаем, что бежим, это легко.

– Заткнись, черт! Как будто ты тоже не бегал от штурмовиков!

Собственно говоря, Сало был заурядным солдатом, каких много. Он выполнял приказы, но героем назвать его было нельзя. Его последние слова выходили за рамки дозволенного, ибо, на взгляд остальных, он не имел права упрекать других в трусости. Сало промолчал, но, когда штурмовики вернулись, не побежал в укрытие, а прислонился к дереву и прицелился из винтовки в самолет. Он ни на кого не смотрел и не слышал, как Хиетанен в бешенстве приказывал ему укрыться, а лишь целился так спокойно, что всем стало ясно, что он хочет этим доказать.

Едва он успел выстрелить и перезарядить винтовку, как штурмовик открыл огонь. Сало упал, и, когда треск самолета затих, товарищи подбежали к нему. Он был бледен, но спокоен. Его ранило в левую ногу, кости были так сильно раздроблены, что не оставалось никаких сомнений: он до конца своих дней проходит с протезом, если вообще останется жив.

Без единого стона перенес он страшную боль, когда санитары сняли с его ноги сапог и забинтовали разможженную йогу. Лишь на лбу выступили капли пота, да тело время от времени судорожно напрягалось от боли, но он ни разу не вскрикнул. Возможно, он всегда мечтал быть более храбрым, чем был на самом деле. А может, это происшествие избавило его от комплекса неполноценности, который мучил его всю войну, тем более что его постоянно высмеивали за упорную веру в победу и за то, что он ничем особенным не проявил себя как солдат. Шок от ранения поднял его дух и впервые дал ему возможность возвыситься над уровнем посредственности. Презрительно-спокойным тоном он произнес:

– Нечего поднимать тут столько шума из-за ноги. Хуже, чем эта беготня, ничего и быть не может.

Когда его сажали в санитарную машину, солдаты взвода подошли пожать на прощанье руку. И по тону обычных в таких случаях слов можно было понять, что эта бессмысленная жертва завоевала Сало уважение товарищей. Больше они с ним никогда не встречались, но, вспоминая, говорили о нем как о спокойном и отважном человеке. Последнее впечатление сгладило все предшествовавшее, и даже вера Сало в победу, так часто бывшая предметом их насмешек, казалась уже не глупостью, а признаком несгибаемой воли.