Дела семейные - Рохинтон Мистри

— Ах, вы не понимаете? — насмешливо протянул Капур. — Ну так узнайте в своей ячейке! Что за спектакль вы мне тут разыгрываете, черт бы вас побрал!

— Пожалуйста, сэр, без оскорблений. Мы денег не просим. Только просим написать на вашей вывеске «Мумбай».

Йезад силой увлек Капура в сторону-нельзя скандалить с ними, только хуже будет… Капур оттолкнул его — всему есть предел, эта шпана уже достала его, хватит!

— Тридцать пять тысяч за особую привилегию! Я согласился заплатить, чтобы оставить на вывеске «Бомбей»!

Он впихнул конверт в руку одному из них. Тот растерянно заглянул в конверт, показал второму, они обменялись взглядами.

— Сэр, это хорошо, если вы желаете сделать пожертвование Шив Сене, но на вывеске нужно обязательно написать «Мумбай».

— Неслыханно! — взревел Капур. — Хотите и сберечь пирожок, и скушать его, так? Жулье проклятое!

— Мы не жулье, сэр. Мы трудимся ради улучшения условий жизни людей, мы защищаем интересы жителей округи, стараемся помогать беднейшим слоям…

— Я вам так помогу, если вы не заткнетесь! И нечего лекции мне читать!

— Сэр, не надо угрожать нам! Мы вам сообщили про закон, вы должны переделать вывеску. Не сделаете это в течение недели — вам же хуже будет.

Капур пошел грудью на них, заставляя пятиться, напирая, оттесняя к двери.

— Вы что, запугать меня хотите, травоеды уличные? Да вы знаете, кто я? Меня молоко Пенджаба взрастило! Сале бхонсди ке бхарве! Я вам так рыла начищу!

Они уже допятились до выхода, последний толчок Капура заставил их скатиться со ступенек на тротуар.

— Ну, ты об этом пожалеешь! — прошипел один.

Капур яростно хлопнул дверью. «Погубили мне утро», — кипятился он. Сунул конверт в стол Йезада, подобрал со стула черный пояс от костюма и прошел к себе. Йезад последовал за ним. Потрясенный происшествием Хусайн замыкал шествие.

— С вами все в порядке, сахиб?

— Все хорошо, — буркнул еще не остывший Капур.

— Еще чаю, сахиб?

— Сколько чая может человек выпить? Чай проблемы не решает!

Он всмотрелся во все еще бледное лицо Йезада.

— Не говорите мне, что и вы напуганы.

— Не напуган. Встревожен. Может быть, какая-то неувязка у них в шакхе.

— Пожалуйста, сахиб…

Хусайн переминался с ноги на ногу.

— Сахиб, я хотел сказать… нехорошо ссориться с Шив Сеной. Их нельзя одолеть.

— Я знаю, что такое Шив Сена. Не волнуйся.

— Нет, сахиб. — Хусайн еле сдерживал слезы. — Когда разрушили мечеть Бабри, когда в городе начались беспорядки, эти люди столько невинных поубивали, я своими глазами видел, запирали в домах, а дома поджигали, набрасывались с ножами и с палками…

— Все будет хорошо, Хусайн-миян, — обнял его Капур, — тебе нечего бояться. Они набрасываются только на бедных, на слабых набрасываются. Вся эта уличная мразь, они же трусы в душе. Я прав, Йезад?

— Конечно, — автоматически ответил Йезад, стараясь взять себя в руки.

Хусайн покачал головой и вышел. Капур попросил Йезада помочь ему привязать бубенчики на запястья. Звон бубенчиков вернул ему присутствие духа.

Дверь магазина они открывали с осторожностью, проверяя, не болтаются ли эти типы поблизости и не вызвали ли они подкрепление.

Но улица пребывала в состоянии нормального здорового безумия, тротуары запружены толпой, проезжая часть — ревущими машинами.

Время шло к десяти, и Хусайн занял свое место перед магазином. Появились первые посетители с детьми, и громкое «хо-хо-хо» Капура вновь огласило торговый зал.

— ДОБРОЕ УТРО, Куми! Веселого Рождества!

Эдуль Мунши проплыл мимо нее в коридор, распевая на собственный лад рождественский хорал:

— «Поутру в день Рождества я видел двух грузчиков, они к нам шли, они к нам шли поутру…»

— Что за чушь ты поешь?

Куми в то утро была раздражена, подавлена и вовсе не расположена терпеть дурацкие шутки. Рождество всегда пробуждало в ней воспоминания о католической школе, где прошли самые счастливые годы ее изувеченного детства; она с радостью отказалась бы от милых воспоминаний, если бы могла забыть и пережитую боль.

За шесть недель до Рождества школьный хор начинал готовиться к концерту, на который приглашались родители. В середине декабря привозили елку. Наряжали ее девочки из хора — это была их привилегия. Родители Куми — как большинство родителей нехристианских вероисповеданий — время от времени сомневались, правильно ли они выбрали школу для своих детей. С Джалом было все в порядке — он учился в обычной школе, но в отношении Куми родителей беспокоило, не слишком ли силен католический привкус в ее образовании, особенно в свете того, как мало он компенсировался влиянием зороастризма. Они чувствовали, что зороастрийские обычаи серьезно проигрывают из-за отсутствия такой привлекательной фигуры, как Санта-Клаус.

Наконец наступал день концерта. Родители приходили послушать пение Куми и на время забывали о своем беспокойстве. После концерта отец заявлял, что хор звучал восхитительно, но что его Куми пела лучше и громче всех. В первый раз Куми пришла в восторг от похвалы, но на следующий год она кое-что поняла и запротестовала:

— Папа, мой голос должен сливаться с другими! Если ты слышишь его, значит, я плохо пою!

Но отец, смеясь, уверял, что, если бы даже ее голос идеально сливался с целой тысячей других, он все равно расслышал бы голос своего ангелочка. Это было в счастливые времена, до того как отец слег и, по маминым словам, сам стал ангелом.

В страстном желании оберечь память о счастье — о католической школе, о хоровом пении, о рождественской елке, о веселом смехе отца — она окрысилась на Эдуля за издевательство над одним из любимейших хоралов, за этот акт чистейшего варварства:

— В словах нет никакого смысла!

— Нет есть! Я нанял пару грузчиков из продуктового магазина помогать мне с балкой. В одиннадцать они должны прийти.

И снова запел:

— «Грузчики из продуктового, из продуктового, из продуктового, грузчики из продуктового, они грядут в день Рождества. Грядут поутру…»

— Да замолчи ты! — взвилась Куми.

За ее спиной Джал жестами пытался унять Эдуля. Он тоже нервничал в то утро, но его беспокоило предстоящее поднятие балки.

— А может, такой вариант: «Чу, мастер «умелые руки» грядет, сла-авсься, обновленный потолок!»

Джал почти отчаялся установить мир, когда позвонили в дверь и Куми пошла открывать. Джалу не нравилось, что Эдуль дразнит сестру, он-то понимал, что с ней происходит в этот день, но Эдулю ведь не втолкуешь!

Из коридора донеслись звуки перебранки. Джал побежал на шум.

— Это, наверное, они. Грузчики из продуктового! — крикнул вслед ему Эдуль.

— Они, — подтвердила Куми, — я пытаюсь объяснить им, что сейчас только девять часов, а ты их звал к одиннадцати.

— Давай я с ними объяснюсь. Я гораздо лучше тебя говорю по-маратхски.

Эдуль начал с выговора:

— Зачем твоя приходить рано, ту ми лок айкат хэ? Сейчас время сколько?

Исчерпав на этом свой маратхский, Эдуль перешел на дикую смесь хинди, гуджерати и английского — с редкими вкраплениями всплывавших в памяти маратхских слов.

— Асала-касала карте! Моя твоя сказать: элевен о клок. Абхи джао-уходите в продуктовый, попозже ваписао, назад приходите.

Грузчики объяснили, что сегодня праздник Иссы — пророка и их магазин закрыт, а они готовы работать, делать, что господин прикажет.

Эдуль не возражал, но Куми требовала отослать рабочих.

— Не хочу, чтобы они без толку крутились в доме!

Эдуль отвел ее в сторонку:

— Отсылать их рискованно, а вдруг они найдут себе другую работу и больше не вернутся? Тогда нарушится весь план ремонта.

Перекладины уже больше недели лежали в коридоре под фамильными портретами, доводя до безумия Куми, постоянно спотыкавшуюся об эти железяки.

Рабочим было позволено остаться.

— Но никаких сверхурочных! — предупредил Эдуль.

— Нам лишнего не нужно! Вот за глоточек чаю большое спасибо скажем.

— Ну и хамы, — возмутилась Куми. — Что у меня здесь, чайная, что ли?

Эдуль упросил ее поставить чайник — сегодня же Рождество, уговаривал он Куми, давай смотреть на них как на двух волхвов, которые пришли поклониться твоему новому потолку… И в заключение пообещал больше не петь, если Куми сделает чай.

Но пока Куми возилась на кухне, Эдуль все-таки пропел еще куплет грузчикам, усевшимся на пол, скрестив ноги. Те внимательно слушали, не понимая ни слова, и наградили певца громкими аплодисментами.

Джал давно присматривался к грузчикам, лица которых казались ему знакомыми. И вспомнил — та же пара, это они внесли папу домой, когда он упал в канаву и ногу себе повредил!