Поход Наполеона в Россию - Коленкур Де

Эти замечания о замечательной выдержке гвардии приводят мне на память контраст между солдатами московской армии и солдатами двинских корпусов[239] , который можно было наблюдать в тот момент, когда мы с ними соединились. Наши - худые, высохшие, черные, как трубочисты, изнуренные казались привидениями, хотя они были еще достаточно сильны, чтобы выдерживать переходы и проявлять воодушевление в бою. Казалось, что они еле дышат. Другие - менее утомленные, пользующиеся лучшим питанием, менее закопченные в дыму бивуачных костров - представлялись нам людьми другой породы. Это были живые существа, а мы были тенями. Еще более разителен был контраст между нашими и двинскими лошадьми. Артиллерия обоих двинских корпусов была в великолепном состоянии. У всех генералов и офицеров были хорошие верховые лошади и экипажи, и они пользовались всеми теми радостями жизни, которые можно иметь во время кампании. В Веселове офицеры императорского штаба, начиная с Дюрока и меня не раз делали визиты на кухню герцога Реджио. - до такой степени вся армия независимо от чинов и рангов была измучена лишениями. Но во время сражения против молдавской армии истощенные солдаты московской армии не уступали в мужестве своим товарищам, и можно еще раз повторить то, что мы говорили каждый день, а именно, что у наших солдат отваги было больше, чем сил.

При переезде в Камень император еще раз говорил со мной о своей поездке во Францию. Он не видел теперь препятствий, которые могли бы помешать армии дойти до Вильно, где, по его мнению, ей были обеспечены спасение и отдых. Он надеялся в ближайшие два дня встретить парижские эстафеты и получить сведения о войсках, которые должны были прийти в Вильно раньше нас. Мы уже почти установили контакт с баварцами. Больше всего императора занимало прибытие польских казаков, которые, по его мнению, находились в нескольких переходах от нас. Он по-прежнему думал, что князь Шварценберг двигается вперед [240], и рассчитывал, что это будет полезной диверсией, которая облегчит нам отступление и занятие зимних квартир. Он, конечно, ожидал нападений со стороны казаков, но считал, что теперь это не имеет большого значения, так как наши новые отставшие организовались в сильные отряды с командирами, чтобы давать отпор казакам и держать в страхе крестьян. Император считал, что он находится вне пределов досягаемости для Витгенштейна и Кутузова, а адмирал Чичагов может лишь идти за ними следом, если только не сделает обхода, который будет стоить ему двух лишних переходов. Вечером император получил сведения, что Чичагов действительно шел по той же дороге, что и мы, а ночью пришли донесения о том, что между нашим 9-м корпусом, шедшим в арьергарде, и войсками Чичагова происходил довольно оживленный бой.

1 декабря ставка была в Стойках; такого скверного ночлега мы еще никогда не имели. Мы прозвали эту деревню Мизерово (от французского слова "misere" нищета). У императора и начальника штаба были маленькие ниши в 7 - 8 квадратных футов каждая.

В другой комнате набились все остальные чины штаба. Холод был такой, что все искали спасения в этой комнате, переполненной так, что можно было задохнуться; лежать можно было только на боку, так как больше места не было. Было так тесно, что если бросить иголку, она не упала бы на пол.

Выходя из комнаты, кто-то в темноте наступил на ногу г-на де Боссе, который ехал с нами из Москвы в коляске и жестоко страдал от подагры. Проснувшись от боли, причиненной ему этой косолапостью, несчастный закричал: "Это ужасно! Это убийство!" Те, кто не спал, расхохотались, и смех разбудил спящих, и вот в конце концов и самые серьезные люди, в том числе и бедняга больной, и самые легкомысленные громкими взрывами хохота одинаково уплатили свою дань этому минутному веселью. Я рассказываю об этой сцене, чтобы показать, до какой степени человек привыкает к самым прискорбным событиям и становится почти бесчувственным зрителем величайших несчастий, а в то же время его развлекает самый ничтожный пустяк.

После перехода через Березину лица у всех просветлели; впервые мысль о Польше улыбалась всем. Вильно стало землей обетованной; это была гавань, укрытая от всех бурь, - конец всех бедствий. Все прошлое казалось только сном; перспектива лучшего будущего почти полностью заставила забыть наши бедствия. Усталость, переживаемые лишения, вид несчастных, погибавших на каждом шагу от истощения, голода и холода, - все это мало действовало на характер французского солдата, веселого и беззаботного по природе. Опасности делают людей эгоистами; те, кто чувствовал себя хорошо, привыкли к зрелищу гибели и скорби. Люди, сильные духом, сделались нечувствительны к несчастьям и старались своим спокойствием закалить менее сильных. Страдали, .несомненно, много; мы были свидетелями ужасных несчастий и великих бедствий, но, проникнутые чувством самосохранения и воодушевленные чувством национальной гордости и чести, люди не отдавали себе отчета в размерах бедствий. Голова шла кругом, и человек не мог, или, вернее, не хотел, верить в то, что он понял потом. Вчерашние, сегодняшние и завтрашние опасности казались нашему воображению не чем иным, как опасностями непрерывно возобновляющегося боя. Ведь мы были на войне, и каждый из нас участвовал в ней, а потому все обычно были веселы, беззаботны и даже в шутливом настроении, как это всегда бывает накануне, в самый лень и назавтра после сражения. Несмотря на наши несчастья, в нашей ставке царило, бесспорно, не менее хорошее настроение, чем в ставке русских.

Мы приближались к Вильно, мы были уже в Польше, а эстафеты все еще не приходили. Император никак не мог понять причину этого запоздания, так как мы находились уже очень близко от баварского корпуса, стоявшего в Вилейке. Этот корпус, которым командовал генерал Вреде, должен был покинуть окрестности Глубокого и направиться в Даниловичи в связи с отступлением 2-го корпуса, но 19-го он вернулся на свою стоянку и прикрывал Вильно. Отсутствие писем из Франции, а еще больше мысль о том впечатлении, которое произведет и во Франции и в Европе отсутствие всяких сообщений из армии, волновали императора более чем что бы то ни было. Oн подготовлял бюллетень [241], в котором хотел изложить все события и наши последние бедствия. Он сказал мне по этому поводу:

- Я расскажу все. Пусть лучше знают эти подробности от меня, чем из частных писем, и пусть эти подробности смягчат впечатление от наших бедствий, о которых надо сообщить нации.

2 декабря ставка была в Селищах, причем помещение было почти такое же плохое, как и накануне; но зато мы нашли здесь много картофеля. Нельзя описать радость, испытанную всеми, когда оказалось, что можно наесться досыта. Мороз был такой, что оставаться на бивуаках было невыносимо. Горе тому, кто засыпал на бивуаке. В результате дезорганизация чувствительным образом захватила уже и гвардию. На каждом шагу можно было встретить обмороженных людей, которые останавливались и падали от слабости или от потери сознания. Если им помогали идти, или, вернее, с трудом тащили их, то они умоляли оставить их в покое. Если их клали на землю возле бивуаков (костры бивуаков горели вдоль всей дороги), то, как только эти несчастные засыпали, они были неминуемо обречены на смерть. Если им удавалось сопротивляться сну, то кто-нибудь из проходящих мимо отводил их немного дальше, и это продолжало их агонию на некоторое время, но не спасало их, ибо для людей в таком состоянии вызываемая морозом сонливость является силой, против которой нельзя устоять; засыпаешь вопреки своей воле, а заснуть - это значит умереть. Я пытался спасти некоторых из этих несчастных, но тщетно. Они могли пробормотать лишь несколько слов, прося оставить их в покое и дать им немножко поспать. Послушать их, - так этот сон должен был быть их спасением. Увы! Он означал последний вздох несчастного, но зато бедняга переставал страдать, не испытывая мук агонии. На побелевших губах замерзших была запечатлена признательность судьбе и даже улыбка. На тысячах людей я видел это действие мороза и наблюдал смерть от замерзания. Дорога была покрыта трупами этих бедняг.

3-го мы были в Молодечне, где получили сразу 14 парижских эстафет, депеши из всех пунктов нашей коммуникационной линии, сообщения герцога Бассано о маневрах австрийцев и о передвижениях дивизии Луазона, которая направлялась в Ошмяны. Никаких удовлетворительных сведений о наборе польской кавалерии он не сообщал; о польских казаках не было даже и речи. Герцогство Варшавское было истощено, особенно в денежном отношении, и император, который старался тратить как можно меньше денег, лишился из-за этого польских казаков, на которых он рассчитывал и которых он каждый день ожидал встретить.

Литва располагала не большими ресурсами, чем герцогство Варшавское. Она была опустошена войной, и ей трудно было провести полностью даже первые наборы. Литовских войск у нас не было, так же как и польских, как не было и всех других подкреплений, на которые рассчитывал император. Можно было предвидеть, что ни Вильно, ни даже Неман не будут конечным пунктом нашего отступления и концом наших несчастий.