Команда скелетов - Стивен Кинг

Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали похихикать над ней.

Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо, когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень славная — правда мы с ней мало тогда поговорили.

В перерыве я подошел к ее столику.

— Мне так жаль вашего брата, — сказал я неловко. — Он правда любил вас, я знаю, и…

— Я все равно, что застрелила его собственными руками, — сказала она. И поглядела на свои руки — теперь я увидел, что они у нее маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. — Тот грек на свадьбе говорил чистую правду.

— Да ну, чего там, — ответил я. По-дурацки, конечно, но что я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто немного тронулась от полного одиночества.

— Не стану я с ним разводиться, — продолжала она. — Лучше убью себя, и пропади оно все пропадом.

— Не говорите так, — сказал я.

— А вам никогда не хотелось покончить с собой? — горячо спросила она, глядя на меня. — Если люди вас в грош не ставят да еще смеются? Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А знаете вы, что это такое — есть не переставая, ненавидеть себя за это и все-таки есть? Знаете, что это такое — убить своего брата из-за того, что ты толстая?

На нас стали оглядываться, и пьяные опять захихикали.

— Извините, — прошептала она.

Я хотел ей сказать, что не надо извиняться. Хотел сказать… Боже мой, да все что угодно, лишь бы ей полегчало. Докричаться до нее сквозь весь этот студень. Но ничего не приходило на ум.

И я сказал только:

— Мне надо идти. Пора играть дальше.

— Да-да, — тихо сказала она. — Да-да, идите… иначе и вас обсмеют. Но я приехала, чтобы, не могли бы вы сыграть «Розы Пикардии»? Тогда, на свадьбе, мне так понравилось. Можно?

— Конечно, — сказал я. — С удовольствием.

И мы стали играть. Но она исчезла, не дослушав, и мы бросили этот слишком сентиментальный для ингландеровского ресторанчика номер и перешли на рэгтайм «Флирт в универе». От таких штучек здесь всегда заводились. Я пил весь остаток вечера и к закрытию успел совсем забыть про нее. То есть почти.

Когда мы уходили, я вдруг сообразил. Понял, что надо было ей сказать. Жизнь продолжается — вот что надо было сказать. Так всегда говорят тем, у кого умер близкий человек. Но, подумав, я решил: правильно, что не сказал. Потому что именно это, наверно, ее и пугало.

Теперь, конечно, все знают про Морин Романо и ее мужа. Рико, который опередил ее, — он и сейчас еще отдыхает в тюрьме штата Иллинойс за счет честных граждан. Знаю, как она унаследовала маленькую шайку Сколлея и превратила ее в гигантскую империю времен сухого закона, соревнуясь с самим Капоне. как разделалась с двумя другими главарями банд на Севере и прибрала к рукам их связи. Как к ней привели Грека и она прикончила его: проткнула ему глаз фортепьянной струной и вогнала эту струну в мозг, а он, по рассказам, ползал перед ней на коленях, рыдал и молил о пощаде. Рико, растерянный мальчонка, стал ее первым доверенным лицом и на его собственном счету тоже набралось с десяток крупных налетов.

Я следил за успехами Морин с Западного побережья, где мы сделали несколько очень удачных записей. Правда, без Билли-Боя. Вскоре после того, как мы ушли от Ингландер, он организовал свою группу из одних негров, они играли диксиленд и рэгтайм. На Юге их принимали хорошо, и я был этому только рад. Да и для нас все оказалось к лучшему. Во многих местах из-за негра мы не смогли бы даже попасть на прослушивание.

Но я говорил о Морин. О ней писали все газеты, и не только потому, что она была вроде Мамаши Баркер с мозгами, хотя и поэтому тоже. Она была страшно толстая, и на ее совести было страшно много преступлений, и американцы от побережья до побережья испытывали к ней странную симпатию. В 1993 году она умерла от сердечного приступа и некоторые газеты сообщили, что она весила пятьсот фунтов. Вряд ли. По-моему, таких не бывает, верно?

Во всяком случае, о ее смерти писали на первых страницах. Она далеко обошла братца, который ни разу за всю свою жалкую карьеру не поднимался выше четвертой. Гроб ее несли десять человек. Одна газетенка поместила фотографию. Жутко было смотреть. Гроб смахивал на контейнер для перевозки мяса — да и по сути разницы немного.

Рико не смог без нее удержать марку и на следующий же год сел за попытку убийства.

Мне так и не удалось забыть ни ее, ни лицо Сколлея в тот вечер, когда я впервые услышал о ней, — эту муку, смешанную с унижением. Но вообще-то, если поразмыслить, не очень уж мне ее жалко. Толстяки всегда могут перестать лопать. А ребята вроде Билли-Боя Уильямса могут разве что перестать дышать. И я до сих пор не вижу, чем я мог бы помочь ей или ему, и все-таки время от времени мне становится за них как-то горько, что ли. Может, просто потому, что я стал намного старше и сплю уже не так хорошо, как в детстве. В этом вся штука, верно?

Верно же?

Заклятие параноика

Нет большеНи выхода и ни входа.Дверь, что окрашена белым,хлопала — ветром било.Все хлеще и хлеще.

Кто-то стоит на порогев черном плаще,горло его согретотонкою сигаретой.Зря только время тратитего приметыв моем дневничке. В тетради.

Выстроились адресатызмеею. Криво.Рыжею кровьюкрасит их лицасвет от ближнего бара.

Свет продолжает литься…Нет большени выдоха и ни вдоха.Если я сдохну,если я скроюсь из виду,если я больше не выйду,мой ангел — а может, чертотправит мой дневничокв Лэнгли, что в штате Виргиния.

Стены пропахли джином,свет пролился потоком,ветры его сотрясали…

БЫЛО — пятьсот адресатовпо пятистам аптекам.Были блики да блоки.Было — пятьсот блокнотов…В черном. Готов. Глуп.И огонек — у губ.

Город — в огне…Страх потечет реками.Кто там стоит у рекламы,думает обо мне?Долго. Мучительно долго.В комнатах дальних-дальних?

люди меня воспомнят.Воспой мнео жарком дыханье смертив звонках телефона,о телефонной сумятице,о проводной смуте…

Видишь, как просто?Там — одинокий кабак на перекрестке.Там, чередою столетий,в мужском туалетехрипит запоротый рок,

и в руки — из рукв кругползет вороненая пушка,и каждая пуля-пешканосит мое имя.

Ты говорил с ними?Их накололи.Им не сыскать мое имяв чреде некрологов.В их головах — муть,им не найти мою мать,она скончалась.

Стены от крика качались.Кто собирал пробы,точно с чешуйчатых гадов,с моих петляющих взглядов,со снов моих перекосных,со слез моих перекрестных?

Свет невозможно убрать…А среди них — мой брат.Может, я говорил?Что-то не помню…Брат мой все проситзаполнить бумаги его жены.

Она — издалека,начало ее дорогигде-то в России…Вы еще живы?Вас ни о чем не просили!

Слушай меня, это важно,прошу, услышь…Ливень падает свыше,с высоких крыш.Капли — колючее крошево,серое кружево.Черные вороны сжалиручки зонтов черных.Болтают… слушай, о чем они?

Пялятся на часы.В воде дороги чисты.Долго лило — острые струи мелькали.Когда завершится ливень,останутся лишь глазакак монетки мелкие.Останется ложь.

Подумай — стоит стараться?Вороны — черные.Вороны эти ученыеу ФБР на службе.Вороны — иностранцы,все это очень сложно.

Лица манили,но я обманул ихя из автобуса выпрыгнул.Один. На ходу. Без денег.Там, среди дымных выхлопов,таксист-бездельникповерх газеты измятойпрошил меня взглядом,глянул — словно сглодал.

Я — ошалевший, измотанный.Кану, как камень.Сверху — соседка.Ушлая старая стерва,седина — на пробор…Ее электроприборжрет свет моей лампы,мне уже трудно писать.

Мне подарили пса:пятнистые лапыда радиопередатчик,вживленный в нос.Мистика.Прямо с мостая столкнул пса внизна двадцать шесть пролетов…

Вот, написал про это.(Ну-ка, назад, проклятый!Живо — назад!Я видел высоких людейгляди,больше не будет проколов.)

В закусочной полпелстарые блюзы-хиты.Официантка — хитра:твердит, что бифштекс солили.Да мне ли не знать стрихнина!Горький тропический запахне заглушить горчицей,по-притуши-ка запал,стоит ли горячиться?

От горизонта,от горночью пришел огонь.Видишь, как дым — нимбомсереет в небе?Ночью все мысли смяты,то ли это!

Кто-то безликий — смутныйпо трубам отстойника столькоплыл к моему туалету…Слушал мои разговорысквозь тонкие стеныстены вращали ушами,стены дышали,стены давили стоны.Видишь — следы рукфаянс испачкали белый?Время стянулось в круг,все это вправду было…

День переходит в вечер,красным горит по сгибу:Мне позвонят — я уже не отвечу.Не телефон — гибель!

Бог посылал грозылюди швыряли грязью.Грязью залили землю,больше — ни солнца ни зелени,лишь крики боли.Они научились врываться,у них — винтовки да рации.У них — ни заминки в речи,им объясняют врачи,как будет эффектнее трахаться.

Прикинь, как сладко:в лекарствах у них — кислотка,в лечебных свечках — «снежок».Кто там, с ножом,рвется — прогнать солнце?Пусть только сунется!

Дорога моя — все уже,дела — не в лад.Я облекаюсь в лед,не помню — я говорил уже?Лед ослепляет подлые инфраскопы,слежка выходит за скобки…

Вот — наклонилось к закатуиндейское лето.Произношу заклятья,ношу амулеты.Золоюзасыпаны залы.Вы полагаете — взяли?К черту!Я ж вас прикончу в секунду.Я ж вас попалю за чертучетко!

Любовь моя, будешь кофе?…Небо — как кафель,моя усмешка — как грим…Нет у меня в ходу ни имени,ни выхода и ни входа.Кто-то стоит,согретый горечью сигареты.Не помню — я говорил?

Пер. Нана Эристави

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});