Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд

В течение всего лета Байрона изводили умоляющие и угрожающие письма от Клер, касающиеся Аллегры. Наконец он обратился к Шелли: «Я предпочел бы получить письмо от тебя, поскольку не желаю читать письма Клер, которая ведет себя возмутительно и назойливо…» Шелли ответил, что она несчастна и плохо себя чувствует и к ней следует относиться со всем возможным терпением. «Слабые и глупые подобны королям: они не могут причинить вреда».

Хоппнер, который, как и его жена, обожал сплетни, намекнул на какие-то неслыханные поступки Шелли, но Байрон выступил в его защиту: «Сожалею, что у вас сложилось плохое мнение о Шилохе (прозвище Шелли. – Л.М.), когда-то вы думали по-другому. Несомненно, он талантлив и честен, но как безумный борется против религии и морали… Если Клер считает, что ей удастся повлиять на нравственное и религиозное воспитание ребенка, то она заблуждается: этого никогда не будет. Девочка станет христианкой и выйдет замуж, если возможно… Сказать честно, я считаю, что мадам Клер – дрянь. А вы как думаете?»

Хоппнер немедленно воспользовался отвращением Байрона к Клер, чтобы выложить ему сплетни, услышанные от Элизы, бывшей няни Аллегры, которая вышла замуж за слугу, уволенного из дома Шелли за неподобающее поведение. Согласно этим слухам, Клер была беременна от Шелли, они отправились в Неаполь, а когда ребенок родился, поместили его в приют. Исходя из своих циничных взглядов на человеческую натуру и зная об отрицании условностей в этой семье, Байрон был склонен поверить этой истории, хотя и понимал, что честность рассказчика весьма сомнительна. «История Шилоха, несомненно, правдива, – писал он, – хотя Элиза вряд ли относится к тому типу, который изобличает своих работодателей. Вы помните, как рьяно она стремилась вернуться к ним, а теперь уходит и оскорбляет их. Однако сомневаться не приходится, это на них очень похоже».

Тайные общества Романьи находились в состоянии брожения, ожидая больших событий после восстания в Неаполе. 31 августа Байрон написал Меррею: «Мы здесь собираемся немного подраться в следующем месяце, если гунны не перейдут По, а также, вероятно, если перейдут; больше пока ничего не могу сказать. Поверьте, нам предстоит жаркое дельце, если только итальянцы начнут. Храбрость французов проистекает от тщеславия, немцев – от их вялости, турок – от фанатизма и опия, испанцев – от гордости, англичан – от спокойствия, голландцев – от упрямства, русских – от неразумности, а итальянцев – от гнева. Так что они не пожалеют ничего».

Байрона подозревали в снабжении восставших деньгами и оружием. Кардинал Рускони, заменивший добродушного Мальвазию, располагал достаточной информацией своих шпионов, чтобы оправдать арест дюжин заговорщиков, но боялся, что в состоянии волнения не сумеет собрать нужного количества свидетелей. Рускони написал кардиналу Спина в Болонье: «А также подразумевается участие в этом дерзком заговоре хорошо известного лорда Байрона… По этому вопросу я сообщил все его преосвященству, кардиналу и первому министру иностранных дел (Консалви. – Л.М.), но до настоящего времени правительство не приняло против него никаких мер».

Многие молодые аристократы из организаций карбонариев, такие, как Пьетро Гамба, «рвались в бой», но, хотя Байрон в своих письмах в Англию выражал гнев и нетерпение, по большому счету соглашался со старшим Гамбой и советовал быть благоразумным. Вести, доходившие из Неаполя, не сулили ничего хорошего. Конгресс в Троппау, в котором принимали участие представители высшей власти европейских стран, принял секретный протокол, подтверждающий право единой Европы подавлять опасные внутренние выступления. Англия и Франция не согласились с общим принципом, но остались нейтральными и выразили согласие относительно особого права Австрии защищать свои интересы в Италии, подавляя неаполитанскую революцию. После этого короля Фердинанда пригласили принять участие в совместном конгрессе в Лайбахе будущей весной. Не зная об этих тайных правительственных сношениях, итальянские патриоты продолжали питать надежду на восстание в Неаполе.

Тереза не владела английским и могла читать стихи Байрона лишь во французском переводе. «Дон Жуан» неприятно поразил ее. Байрон писал Меррею: «Как ты думаешь, что мне сказала на днях одна очень красивая итальянка? «Я бы предпочла наслаждаться три года славой «Чайльд Гарольда», чем бессмертием «Дон Жуана»!» (все слова подчеркнуты. – Л.М.) Правда в том, что поэма слишком правдива, а женщины ненавидят все, что лишено чувства, и они правы, поскольку это лишит их оружия».

Тем не менее Байрон чувствовал, что поэма выразила его самые искренние чувства и в конце концов найдет своих читателей. Сочиняя для удовольствия и с удовольствием, он завершил сто сорок девять строф пятой песни и к 9 декабря закончил переписывать их. Как обычно, он излил весь свой талант и остроумие в лирических отступлениях, отражающих его сиюминутное настроение. Ответ критикам и Терезе на ее обвинение в отсутствии чувств он начинал так:

Когда, тоскуя нежно и красиво,Поют поэты о любви своейИ спаривают рифмы прихотливо,Как лентами Киприда – голубей, —Не спорю я, они красноречивы:Но чем творенье лучше, тем вредней.Назон и сам Петрарка, без сомнений,Ввели в соблазн десятки поколений.Но я и не хочу изображатьЛюбовные дела в приятном свете…

(Перевод Т. Гнедич)

Чтобы еще больше уколоть своих читателей-моралистов и заставить содрогнуться друзей-англичан, Байрон прибавил к поэме строфу, намекающую на королеву и ее любовника Бергами. Он писал: «Историки царицу упрекали в неблаговидной нежности к коню. Конечно, чудеса всегда бывали, но все же я историков виню; не конюха ль они предполагали?» По просьбе Хобхауса он выкинул из поэмы эти строки, но пришел в ярость, когда в первом издании Меррей также опустил еще одну «неблаговидную» строфу:

Закон Востока мрачен и суров:Законы брака он не отличаетОт рабских унизительных оков;И все-таки в гаремах возникаетНемало преступлений и грешков.Красавиц многоженство развращает;Когда живут кентавром муж с женой,У них на вещи взгляд совсем иной.

(Перевод Т. Гнедич)

В Равенне, наедине со своими воспоминаниями, Байрон продолжил писать мемуары в прозе. В декабре он отослал еще восемнадцать листов Муру, который был тогда в Париже, предложив ему опубликовать мемуары после смерти автора. Мур, живший за границей, чтобы избавиться от кредиторов, был рад этому предложению. Впоследствии он продал мемуары Меррею за две тысячи гиней, а пока демонстрировал их всем парижским знакомым[26].

Меррей прислал Байрону «Ежеквартальное обозрение» и «Эдинбургское обозрение» со статьями, вызвавшими гнев поэта. Статья в «Ежеквартальнике» была посвящена нападками Боулза на Поупа. «Мистер Боулз не останется без ответа, – писал Байрон Меррею, – эти ничтожные современные шарлатаны и поэты позорят себя и Бога, отрицая достоинства Поупа, самого безупречного из поэтов и людей». Статья в «Эдинбургском обозрении» еще больше разъярила Байрона, потому что в ней восхвалялась бессодержательная поэзия Китса, посмевшего критиковать Поупа. Байрон писал: «Статья хвалит Джека Китса, Китча или как его там… Но у него не поэзия, а бессмыслица…» В следующем письме Байрон опять вернулся к этой теме: «Такие стихи подобны умственному онанизму: он постоянно возбуждает свое воображение. Не хочу сказать, что поэзия Китса непристойна, однако он выплескивает свои мысли в таком виде, который нельзя считать поэзией и ничем другим, а лишь бредом, рожденным употреблением сырой свинины и опия».

Меррей предложил пересмотреть некоторые песни «Дон Жуана». Но у поэта никогда не хватало решимости на хладнокровные исправления. Странно, но человек, так восхищавшийся отточенным стилем Поупа, полагал, что литературное произведение лучше всего, когда выходит из горячей «печи» воображения. На предложение Меррея Байрон ответил: «Я похож на тигра. Если пропущу свою первую весну, то, рыча, уползу назад в джунгли. Второй весны не будет. Не могу ничего изменять, не могу и не буду».

Байрон постоянно откладывал поездку в Филетто, и Тереза начала испытывать скуку, а в середине ноября уговорила отца отвезти ее в Равенну. Байрон понимал, что Терезу может подстерегать опасность, потому что одним из условий развода было то, что она будет продолжать жить в доме отца. Байрон знал, что встречи с Терезой должны быть тайными и осторожными. Он также знал о намерениях правительства, потому что располагал секретной информацией от графа Альборгетти, который за деньги, услуги и дружбу, а возможно, и за все вместе почти совершил государственную измену, сообщая Байрону о намерениях кардинала не только в отношении планов австрийцев, но и о том, что непосредственно относилось к поэту и его возлюбленной. «Они пытаются затевать ссоры с моими слугами, – писал Байрон Киннэрду, – учинять мне неприятности, что несложно сделать, и, наконец, они (правящая клика. – Л.М.) угрожают запереть мадам Гвичьоли в монастыре». При этой угрозе негодование Байрона достигало предела: «Если им удастся поместить бедняжку в монастырь за то, что она совершала со мной то, что другие итальянские графини совершают уже тысячи лет, естественно, я скорее соглашусь исчезнуть сам, чем позволить им запереть ее в тюрьму, потому что именно этого они и добиваются».