Секс и эволюция человеческой природы - Мэтт Ридли

Воспитание — не противоположность природы

Итак, у нас есть инстинкт к обучению — эта идея Уильяма Джеймса одним ударом сводит на нет все дуализмы, отравлявшие исследования человеческого разума еще со времен Рене Декарта: противопоставление обучения инстинкту, природы — воспитанию, генов — влиянию окружающей среды, человеческой природы — культуре, врожденного — приобретенному и т. п. Если мозг состоит из сложных и специфичных эволюционно возникших механизмов — при этом, гибких в получаемом наполнении, — то гибкость нашего поведения не может указывать на его исключительно культурную обусловленность. Способность людей использовать язык заложена «генетически» — в том смысле, что в генах записано: «собирая» человеческое тело, необходимо укомплектовать его сложным «устройством для освоения языка». Но она обусловлена и «культурно» — словарь и синтаксис языка произвольны и являются предметом обучения. Способность выучить язык проявляется в нашем развитии в строго определенный момент: «устройство для его освоения» созревает уже после рождения — согласно генетической программе. «В пищу» ему идут элементы культурной среды — любые примеры звучащей вокруг, живой речи. То, что говорить мы начинаем только после рождения, не значит, что приобретение нами языка обусловлено лишь культурно. Зубы у нас тоже появляются только после рождения.

«Говорить о существовании гена агрессии не более правомочно, чем о гене зубов мудрости», — писал Стивен Джей Гулд, подразумевая, что поведение обусловлено культурными, а не «биологическими» факторами{463}. (Говоря о «гене агрессии», он подразумевает: что если бы таковой существовал, то различие между агрессивностью личности А и личности В было бы связано с их различиями в «гене агрессии» X.) Гулд, конечно, прав в отношении агрессии. А вот его утверждение по поводу зубов мудрости ошибочно. Они не являются продуктами культуры, а определяются генетически — не смотря на то, что появляются у людей уже во взрослом возрасте и что нет одного-единственного гена, который говорил бы: «А ну-ка, зубы мудрости, растите!» Но у господина А они могут оказаться больше, чем у господина В — благодаря различиям как во внешних условиях (питание, уход за зубами), так и генетическим (влияющим на формирование лица, усвоение телом кальция, порядок появления зубов). То же самое относится и к агрессии.

В какой-то момент нам прививают мысль о том, что врожденная природа (гены) и воспитание (условия окружающей среды) являются антагонистами, и поведение человека определяется либо тем, либо другим. Если мы решаем, что наше поведение зависит от окружающей среды и воспитания, то принимаем идею о личности как об изначально чистом листе, только и ждущем, что же напишет на нем культура — и, следовательно, о том, что люди рождаются равными, а их природу можно улучшать. Если же решаем, что личность определяют гены, то должны принять и непреодолимые генетические различия между расами и индивидами. Мы должны стать либо культурократами, либо фаталистами. В такой вилке кому не захочется всем сердцем поверить, что ошибаются именно генетики?

Антрополог Робин Фокс (Robin Fox) так обрисовал догму примата культурной среды в формировании человеческой природы: «Эта руссоистская традиция имеет удивительно сильное влияние на постренессансную западную ментальность. Считается, что без нее мы станем жертвами тоталитарного принуждения со стороны отборных злодеев — от социальных дарвинистов до евгеников, фашистов и сторонников нового порядка. Якобы, спастись от этих злодейств можно только предположив, что человеческая природа в момент рождения либо „нейтральна“ (tabula rasa[96]), либо „добра“, и что только „плохие“ обстоятельства заставляют человека действовать во зло{464}».

Хотя разговоры о tabula rasa как идейной основе воспитания начал еще Джон Локк[97], именно в XX веке эта мысль достигла зенита своей интеллектуальной гегемонии. В ответ на зверства социального дарвинизма и евгеники целая плеяда мыслителей (сначала в социологии, затем — в социальной антропологии и, наконец — в психологии) отринула гипотезу об участии врожденной природы в формировании человеческой личности. Если не доказано обратное, то люди должны считаться продуктами своей культуры, а не культура — продуктом человеческой природы.

В 1895 году Эмиль Дюркгейм, основатель социологии, сказал: социальная наука должна исходить из того, что человек — это белый лист, на котором пишет культура. Эта идея — так называемый культурный детерминизм — окрепла и обрела три железных положения, принимаемых без доказательств. Во-первых, любые различия между культурами возникают в результате действия именно культурных, а не биологических, механизмов. Во-вторых, все, что у ребенка развивается, а не появляется в полностью готовом виде на момент рождения, является продуктом обучения. В-третьих, все, что задано генетически, не способно к изменениям, негибко. Социология безнадежно застряла на предположении, что в складе человеческой личности нет ничего «врожденного», ведь самые разные личностные особенности различаются в зависимости от культуры, развиваются после рождения и являются пластичными. Значит, то, как работает наша голова, не может быть продуктом врожденных инструкций и приобретается через культуру. Мужчинам молодые женщины нравятся больше старых, поскольку к этому их подталкивает культура, а то, что их предки оставляли больше потомков, если у них было врожденное стремление к молодым женщинам{465}.

Следующий ход сделала антропология. Вся дисциплина преобразилась в 1928 году — после публикации книги Маргарет Мид (Margaret Mead) «Вырасти на Самоа» («Coming of Age in Samoa»).

Она пыталась показать, что культурное разнообразие человеческого поведения и поведенческие особенности разных полов ничем не ограничены и являются продуктом воспитания. Мид не особенно заботилась о доказательстве своей точки зрения: все ее свидетельства — в основном, попытки выдать желаемое за действительное{466}. Но она смогла всех убедить. Западная антропология, в основной своей части, до сих пор остается жертвой этой позиции: человеческая природа — это белый лист{467}.

Психологи приняли эту позицию не так быстро. Сам Фрейд считал, что универсалии человеческого разума существуют — к примеру, Эдипов комплекс. Но его последователи зациклились на попытке объяснить любые особенности поведения событиями раннего детства. В итоге, в индивидуальных личностных особенностях окружающую среду (вернее, детские переживания) «обвинил» и фрейдизм. И вскоре мозг даже взрослого человека психологи стали считать, главным образом, устройством для обучения. Этот подход достиг своего апогея в бихевиоризме Б. Ф. Скиннера (В. F. Skinner): мозг — это просто устройство для ассоциирования причины со следствием.

К 1950-м, оглядываясь на то, что сделал нацизм во имя «врожденной человеческой природы», некоторые биологи захотели пересмотреть позиции своих предшественников. Тем более, что уже стали появляться «неприятные» факты. Антропологи не обнаружили обещанного Маргарет Мид разнообразия поведения в разных культурах. Фрейдисты, обращающиеся к раннему детскому возрасту, тоже мало с чем помогли разобраться. Бихевиоризм не мог объяснить, почему одни виды животных, по своей природе, лучше обучаются одному, а другие — другому. Скажем, крысы выбираются из лабиринтов лучше голубей. Разочаровывала неспособность социобиологов объяснить, почему люди нарушают закон. В 70-х несколько смелых «социобиологов» поинтересовались, почему люди должны быть исключением, если у других животных имеется выработанная эволюцией природа? Тогдашнее социологическое сообщество набросилось на них с широко распахнутыми челюстями и велело им возвращаться к своим муравьям. Однако заданный вопрос так и остался без ответа{468}.

Социологи были так враждебно настроены к подобным высказываниям потому, что им казалось, будто новая позиция социобиологов оправдывает расовую дискриминацию. На самом же деле они просто немного запутались. «Генетическое обоснование» расизма, классизма или любого другого -изма не имеет никакого отношения к идее о существовании универсальной инстинктивной человеческой природы. Наоборот, эти идеи в своей основе даже противоречат друг другу: первая предполагает существование коренных расовых или классовых различий, а вторая — общую для всех людей природную основу. Кроме того, сторонники существования несхожести автоматически считали, что оная обязательно заложена в генах. Но с чего бы? Почему не может существовать расхождений, «растущих» на одной генетической основе? Разные логотипы, нарисованные на хвостах «Боингов», обозначают, что они принадлежат разным авиакомпаниям. Но сами-то хвосты — одинаковы, ибо сделаны на одном и том же заводе из одного и того же материала. Мы же не думаем, что раз самолеты принадлежат разным компаниям, то и изготовлены они на разных заводах. Почему же нужно считать, что раз англичанин и француз говорят по-разному, то и мозг их формируется без участия общей генетической программы? Между тем, он — продукт работы генов. Не разных, а одних и тех же. Есть универсальное человеческое устройство для обучения языку — точно так же, как есть универсальная человеческая почка и универсальный хвост «Боинга».