Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

Скинув босоножки, она залезла на стойку и считала в буфете коробки с вафлями, бутылки портвейна. — Чего молчишь? Обиделась, что ль, из-за мелочи? — усмехнулась. — Вот уж правда, это мелочь… Нет, девушка. Надо легче на все смотреть, веселей. А то много тут не наработаешь. Да и жить легче веселому человеку.

— Может, открыть? — спросила Таня.

— Да ну их. Небось за вином. — И крикнула на весь зал: — Закрыто! Закрыто!.. Так. Портвейнов тридцать четыре по два тридцать… Прямо голова кругом с этой арифметикой… Слушай, а вдруг нужный кто? Ну-ка, открой.

И Таня побежала быстро, крючок скинула.

В клубах пара ввалился квадратный заснеженный дядька в брезенте.

— Что, Лизавета, в праздник рано закрылась? — он притопнул на месте, и комья снега с плечей и ног полетели на пол, зашипели на печке.

Лиза обрадовалась, слезла со стойки:

— Ой, Петр Иваныч. А какой такой праздник?

Он обиженно засопел, вылезая из своего твердого плаща.

— Наверно, День артиллерии, — сказала за его спиной Таня.

— О! Точно, — он оглянулся и увидел девчонку с челочкой, в фартуке. Молча повесил у двери гремящий плащ и пошел в пустой зал, сразу такой домашний, в вязаной душегрейке и в серых катанках.

В подсобке Лиза срочно достала пол-литра из холодильника.

— Видала? Ухажер! Как раз вовремя. Бывший начальник станции, — она развеселой стала. — Вот так каждый праздник. Придет и сидит, размышляет. Жена у него — мегера. Сроду выпить не даст, печень его бережет. А сын в Москве учится, — раскупорила бутылку, отерла тряпочкой. — Ты сыру нарежь голландского, да потоньше.

Он сидел в пустом зале среди голых столов и следил, как за окном в свете фонаря кружится желтый снег.

— Чего ж редко заходите, Петр Иваныч? — Лиза плыла к нему — на тарелочке полный стакан, огурчики, хлеб.

Он очнулся от мыслей:

— Дела все, Лиза, дела. — Расстегнул душегрейку. — Вот только что с партактива. Опять ваш директор отчет запорол. Пришлось выступить, подсказать.

Лиза присела, оперлась на белые локти.

— И чего вам беспокоиться, Петр Иваныч? Как говорится, на заслуженном отдыхе. Сидели бы дома, — стаканчик подвинула. — Как печень-то, не тревожит?

— Ерунда. — Он помолчал и серьезно поднял стакан: — Ну что, Лиза. С праздником, значит?.. За артиллерию нашу!

— С праздничком, с праздничком!

— Ракетных войск я не знаю, а вот артиллерию… — дохнул и выпил.

Лиза обернулась и крикнула:

— Ну, долго ты там?

Он закусил огурчиком:

— Новенькая? И как, ничего?

— А кто знает, — пожала Лиза плечами. — Новый сапог всегда жмет.

— Да притирается. Я старый солдат. Знаю.

Он был прост лицом. Добродушен. Смотрел, как спешит новенькая с чаем и сыром и горячий стакан жжет ей пальцы. Улыбнулся:

— Садись, посиди с нами. Праздник нынче.

Но Лиза отослала:

— Иди, иди. Нечего ей тут рассиживать. Еще клеенки мыть. А вы закусывайте, Петр Иваныч. Сыр свежий.

— Да, сыр свежий, — он смотрел, как под фонарем уже валит косо летящий желтый снег.

— А как же, все стараешься, стараешься, — уже по-деловому заговорила Лиза. — Сами знаете, пятый год на одной точке, без жалоб. В ночь-полночь стучат, и днем не присядешь. И все хочешь, как лучше, — вздохнула мечтательно. — Вот шторки хочу для уюту сшить, голубенькие такие. Уже и ткань присмотрела.

Он сидел благодушный, чуть раскрасневшийся от выпитого.

— Люблю я тут посидеть в удовольствие. На тебя поглядеть, — хрипловатый голос его звучал в пустом зале. — Ну, хочешь признаюсь тебе?

— Да вы выпейте, — перебила Лиза. К чему ей были его признания? — Я еще принесу, — и стакан подвинула.

— В сорок четвертом, в такую же вот зиму, под Рогачевом командовал я батареей, — и поднял стакан.

— А вообще-то, у меня вопросик к вам, Петр Иванович, — Лиза смотрела, как он пьет. — На базе мне один человек в партию посоветовал. Как вы думаете, стоит?

Он отставил стакан, помолчал:

— Что это вдруг?

— Как это — вдруг? — она обиделась даже. — Я сознательная. «Бригада коммунистического труда». И с планом порядок, за четвертый квартал гоню…

— Да ладно, ладно тебе. Не на бюро. — И озаботился: А с личной-то жизнью у тебя как?

— Ой! — засмеялась она. — Какая уж тут личная? Вся личность моя на общество тратится. — И серьезно: — А рекомендацию писать по стандарту надо. Чернилами. Я набросала там кой-чего на листочке, чтоб вас не затруднять. И две другие тоже достану, договорилась уже.

— Договорилась, значит? — повторил он задумчиво и поглядел в окно. За окном уже не было видно фонаря, снег совсем залепил стекла. — А ведь сегодня, Лиза, мой день, девятнадцатое ноября. Салют сегодня в городах-героях. А в сорок четвертом под Рогачевом…

Лиза устало вошла в подсобку. С лица стерлась улыбка:

— Ох, уж эти мне пенсионеры! Слушать их тошно. — Достала начатую бутылку: — Ладно, бог терпел и нам велел. А то улетит без меня вагон-ресторан мой… Ковер-самолет мой голубенький.

Таня молча перетирала солонки.

— Это один человек мне умный совет дал. Вступай, говорит, Лиза, сразу в гору пойдешь. — Щедрой рукой она отрезала колбасы. — А ты, если хочешь, иди. Я сама тут управлюсь. Только печку проверь, а то угорим.

Петр Иванович машинально возил стакан по клеенке:

— Мне ведь, Лиза, что — думаешь, выпивка эта нужна? Нет… Я ведь, если по совести, поглядеть на тебя хожу.

Лиза не удержалась от смеха:

— Да чего ж на меня глядеть? — но, довольная, украдкой подмигнула Тане: вот, мол, дает старик. — А и глядеть-то вам на меня, поди, поздновато? А, Петр Иванович? И жена есть.

— Вот ты какая. Да я не про то, — он покраснел даже. — Тоже мне, выдумала. Я ведь что сказать-то хотел. С лица больно похожа ты на одну… Вот гляжу — она и она. А без нее мне, Лиза, не было света…

— Ты закусывай, Петр Иванович, а то захмелеешь, про бумажку мою забудешь.

Таня распахнула дверцу печки. Красные отсветы заплясали у ней по щекам.

— Погоди, дай рассказать. Так вот, значит, было это под Рогачевом. Снег вот так же валил. И как раз связь у нас порвалась. А она у меня телефонисткой была. А народу в обрез, послать некого. И пошла она сама, голубка моя, по проводу ко второй батарее… А тут, Лиза, немец как раз в атаку, — он смолк, вспоминая далекое. — Да… Пошел немец в атаку. И веришь сердцу?.. Накрыл я ее своим же огнем, родимую. Своим же огнем… — Он смотрел невидящими глазами. — А была она уже на пятом месяце. Все никак от меня не хотела в тыл уезжать. «Боюсь, говорит, я за тебя и без тебя боюсь»… Эх, Лиза,