Дипломаты - Савва Дангулов

Кокоров вошел и поклонился присутствующим, поклонился с той робостью, которая показывала, как хорошо он понимает, что здесь он младший.

— Василий Николаевич Кокорев, — произнес Дзержинский и, взглянув на Репнина, добавил: — Вы знакомы?

— Да, при обстоятельствах… своеобразных, — заметил Репнин, улыбаясь.

— Не подверг ли он вас ненароком… аресту? — спросил Дзержинский и рассмеялся впервые в этот вечер.

— Что-то в этом роде, — сказал Репнин.

Кокорева точно горячим паром обдало — он стал мокрым.

— Было дело, Василий Николаевич? — спросил Дзержинский — ему было приятно воспользоваться этим обстоятельством и несколько разрядить беспокойно-тревожное настроение вечера. — Когда?

— В ноябре. — Кокорев не удержал улыбки.

— За давностью срока простим! — произнес Дзержинский весело. — Впрочем, взглянем, что вы принесли, и решим, стоит ли вас прощать.

Репнин не улыбнулся шутке Дзержинского, один он не улыбнулся. Очевидно. Дзержинский заметил это, и мигом вернулась к нему пасмурность и усталость.

— Телеграмма получена в одиннадцать? — спросил он Кокорева серьезно, спросил, чтобы, возможно, обрести прежний тон и инициативу в разговоре.

— Четверть двенадцатого. Феликс Эдмундович. — уточнил Кокорев. — В одиннадцать я напомнил специальной депешей, — добавил Кокорев, он хотел дать понять и Чичерину, и главным образом Репнину, что его обязанности отнюдь не обязанности курьера. Но Дзержинский уже не реагировал, он был занят чтением телеграммы — сейчас он ее воспроизведет, воспроизведет или прочтет? Для Репнина это существенно.

— Сегодня поутру в Осаново выехали Френсис. Локкарт и Нуланс, — проговорил Дзержинский, не отрывая глаз от листа, выклеенного телеграфной лентой. — Вместе с ними были американский и французский военные атташе, — продолжал Дзержинский. По тому, как убыстрил речь Дзержинский, Репнину показалось, что, очевидно, он не столько читал текст, сколько пересказывал его. — В полдень вызвали к себе трех русских, прибывших накануне в Вологду, как говорят, с юга. — Нет. Дзержинский щадит самолюбие Репнина и текст читает, хотя кажется, что пересказывает, — просто текст тускл, а в комнате не хватает света. — Из всех, кто участвовал в переговорах, в город вернулся только французский военный атташе. — Дзержинский закончил чтение. Если его чтение чем-то отличалось от текста, то только пропусками. — Атташе сообщил доверительно, что в Осанове речь шла о помощи чехословакам.

Дзержинский свернул телеграмму и возвратил Кокореву.

— Следующая телеграмма должна быть в шесть утра, — произнес Кокорев нетерпеливо, но Дзержинский и на этот раз не реагировал: в конце концов важно ли, когда будет следующая телеграмма?

В тишине, которая наступила, слышно было простуженное чихание автомобильного мотора у подъезда да скрежет заводной ручки — шофер крутил что было силы, однако мотор решительно отказывался заводиться.

— Разрешите идти, Феликс Эдмундовнч? — спросил Кокорев, укладывая телеграмму в папку и поднимаясь.

— Нет, подождите, Василий Николаевич, — сказал Дзержинский, и Кокорев медленно опустился в кресло: то ли Кокорев действительно был ему нужен, то ли он хотел обнаружить истинное положение Кокорева перед присутствующими.

— Мне кажется эта информация недостаточной, — сказал Дзержинский. — Обидно недостаточной.

Ну конечно, подумал Репнин, он оставил Кокорева, чтобы произнести эту фразу в его присутствии и показать Репнину, что им был прочитан только что весь текст вологодской депеши, именно весь.

— Но то, что придет в шесть утра, будет богаче? — спросил Чичерин быстро.

— Вероятно, но возможно и повторение, — произнес Дзержинский.

Да, речь явно идет о поездке Репнина в Вологду. Однако в каком качестве? Неужели Репнин должен направиться в Вологду, чтобы пополнить информацию, которой недостает Дзержинскому? Если вопрос будет поставлен так, у Репнина есть только один ответ.

— Заговор послов — такого термина дипломатическая практика не знала, — проговорил Чичерин, разумеется, этой репликой он хотел вызвать Николая Алексеевича на разговор, расковать наконец молчание, которое становится неприличным. — Все, что происходит в Вологде, не в меньшей мере касается и иностранного ведомства, — сказал Чичерин, а Репнин подумал: «Он точно торопит меня: „Тебе надо ехать в Вологду, пойми, только тебе!“»

— Завтра в Вологду выедет группа наших сотрудников, — подхватил Дзержинский, поднимаясь. — Всем, что добудем, поделимся, — заметил он и улыбнулся. — В Вологду поедете и вы, Василий Николаевич, — взглянул он на Кокорева.

Кокорев вобрал нижнюю губу, безжалостно сдавил.

— А как Тверь, Феликс Эдмундович?

— За Тверью прослежу я, — сказал Дзержинский и, взглянув на озадаченное лицо Репнина, смутился. — В Твери скопилось пять составов с хлебом для Питера, — пояснил он, обращаясь прямо к Репнину. — Если протолкнем, в Питере можно увеличить паек на осьмушку, там половина русских рабочих.

Репнин пошел домой пешком. Решил идти дальней дорогой — вниз к манежу, потом вдоль реки. Очень нужен был час тишины, час абсолютной тишины. Хотелось додумать все, что только что произошло, именно додумать. Да нет же, он не торопил и тем более не навязывал своей воли Репнину. Он сказал просто, что дипломатию делать без информации трудно, именно дипломатию. И потом эти вагоны в Твери, которые все время вторгались в разговор и гремели, гремели… Надо вернуться сейчас в Наркомат, вломиться к Чичерину, если спит — поднять, сказать: «Мне надо ехать в Вологду, только мне!» Да нет же, не ты делаешь дело Дзержинского, а он твое, делает скромно и твердо, без компромиссов. Делает и даже не упрекает тебя в этом.

— Николай Алексеевич, это вы?

Кокорев вышел из-под тени деревьев, закрывших решетку Александровского сада. Наверно, и ему нужен час тишины, чтобы все додумать. Он идет рядом с Репниным, однако все еще поодаль, опасаясь сократить расстояние.

— Николай Алексеевич…

Они стояли под купами деревьев и молчали. Каждый из них понимал, что в этом молчании и есть их спасение. Наверно, этот разговор с Дзержинским дал право Кокореву остановить Репнина.

— Я хотел сказать, что нет человека лучше… чем Елена Николаевна, нет честнее, — произнес Кокорев и опрометью ринулся в темноту. Репнин еще долго видел его узкоплечую фигуру, внезапно четкую.

Маркин, а потом Кокорев. Маркин в начале дня. Кокюрев — в конце. Где-то тут объяснение всех правд.

Часа тишины недостаточно, чтобы совладать с этим вечером и этим днем. «Там положение русских рабочих», — сказал Дзержинский. Он так и сказал: «русских рабочих». Так вот к какой цели он шел длинными российскими трактами с кандалами на ногах! Длинными российскими трактами… Россия, мать родимая, как же трудны мысли о тебе!

Николай Алексеевич оглянулся: Кремль, мощный изгиб стены, завершающейся вдали Троицкой башней. Репнин шел к Кремлю, знал, что он рядом, и все-таки, когда увидел его, вдруг ощутил, что не хватает дыхания. Что-то было для него в облике Кремля непреходящее. Оно пришло в сегодняшний день из всевластной древности и будет воспринято будущим и распространено на века.

72

Из окна дома Белодедов на Литейном была видна просторная крыша соседнего особняка, крытого фигурной черепицей. Только вчера глыба снега на черепичной крыше была нерушима, Петр любовался ее могучим пластом — с завидной точностью она повторяла контуры Австралии. Однако к утру пласт растаял до пределов Скандинавии, а к полудню повис чахлым стебельком — так на школьной карте выглядят Апеннины.

Петр явился в полдень, явился неожиданно.

— Собирайся, мать, и кличь Лельку. Да, да, заколачивай свою церковь, отдавай ключи соседям, а сама — со мной. Кстати, и машина у ворот.

Мать тронула ладонью рябое лицо, но с места не сошла.

— У-у-у… шальной! И когда ты переделаешься.

Она поднесла ладонь к глазам, неторопливо вытерла, хотя глаза были сухи — нелегко вытапливались у нее слезы: если плакала, то без слез.

— Ну, жди, — бросил Петр, — может, чего и дождешься. Только Лельку я возьму.

Уже под утро где-то на перегоне между Тверью и Клином Петр проснулся, за окном клубился туман, обильный, предутренний, в вагоне было холодно, тепло ушло еще с вечера. Петр снял с себя одеяло, укрыл Лельку, укрыл старательно, заправив одеяло за спину. Она едва заметно шевельнула плечом, произнесла что-то свое, невнятное. Она показалась Петру совсем малышкой, несмышленой и беспомощной, очень хотелось протянуть руку и коснуться щеки, а может, задержать ладонь где-то у виска, так, чтобы тепло проникло в руку.

— Ты не спишь, Петя? — Она выпростала из-под одеяла кисть руки. — Как там будет? — Она указала взглядом на окно.