Богатая белая стерва - Владимир Романовский

Алекс вернулся, неся поднос. Я взял с подноса кружку и глотнул чаю. Чай горячий, и это хорошо. Алекс подвинул кресло и сел лицом ко мне.

Он говорит — У тебя, вроде бы, были вопросы.

Я говорю — Да, но не думаю, что ты располагаешь достаточной квалификацией, чтобы на них ответить. У меня есть вопросы к твоей матери. Где она?

Он говорит — Я тебе уже сказал. Ты никогда не сможешь ее найти. Успокойся. И все-таки задай свои вопросы мне. Может я смогу как-то тебе помочь.

Я говорю — Сожалею, Алекс, но все это дело тебя не касается. Где она? Говори. Ты должен что-то знать.

Он говорит, с серьезным видом — Я знаю больше чем ты. Она написала тебе письмо. Которое у тебя в руке сейчас. В письме написано — не ищи меня, Юджин. Ты такой, какой есть, но прежних отношений между нами быть не может. Что-то вроде этого.

Я поставил кружку на ковер и потер лоб. Этот сосунок — да, более или менее правильно изложил. Я попытался сконцентрироваться. Я сказал — Раз ты так много знаешь, можешь и дальше рассказать. До конца. А я послушаю.

Алекс кашлянул. Я вгляделся. Да, изменился он разительно.

Он говорит — Она теперь замужем.

Наверное я временами медленно соображаю. Я помолчал, а потом говорю — Мамма мия! За кем?

Он говорит — А я думал ты умный.

Я тоже так думал, до недавнего времени. Кто ее муж?

Джозеф, конечно же.

Какой еще Джозеф?

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. Возьми себя в руки, Юджин.

Я мигнул.

Я сказал — Но почему?

Потому что они друг друга любят.

[непеч. ]! Абсолютная [непеч. ]!

Он фыркнул. Глаза его, похожие на глаза Сандры, сузились. Я знал, что он злится, потому что именно так злилась Сандра — сперва короткая издевательская улыбка, а затем глаза сужаются слегка.

Он повысил голос. Он сказал — Я говорю тебе правду. Они собирались пожениться десять лет назад, но не могли. Не могли до тех пор, пока младшему ребенку не исполнится восемнадцать. Это я. Это было условием.

Я запутался. Я посмотрел на него тупо.

ß ЯЙЮГЮК — я ДМЕЛ ПНФДЕМХЪ.

Спасибо. Что-то еще?

Ты не знаешь…

Неожиданно Алекс говорит — Ты думаешь ты особенный, Юджин? Ну, наверное особенный. Ты, конечно, хороший пианист. Что между вами произошло — не мое дело, признаюсь. Но вижу, что тебе нехорошо, и поэтому мне тебя жалко. Не знаю, имею ли я право, но свою теорию по этому поводу я тебе выскажу.

Теорию? Какую на [непеч. ] теорию?

Просто теорию.

Он положил ногу на ногу, отпил из кружки, поднял слегка обе брови — точно, как это делала Сандра, когда… но, говорю вам — я чувствовал, что схожу с ума.

Я сказал — Ладно, выкладывай. Теорию свою.

Он сказал — Я не знаю свою мать, как ее должен знать сын. Ну, понимаешь, как это у нас, богатых деток, бывает. Или не понимаешь. В общем, сперва кормилица, потом нянька, потом… э… бординг-школа… Вот только что я первый раз в жизни провел в этом доме почти год. Целый год, представь себе. И, что ты думаешь — она постоянно куда-то шастала все это время. Дома не бывает. Мы ни разу толком не поговорили. Доброе утро, завтрак готов. И все. Тем не менее, некоторые вещи очевидны. Она совершенно очевидно однолюбка. Она была очень несчастна. И в какой-то момент ей показалось, что она нашла хорошую замену. Она искала пианиста, которого можно было бы сравнить…

Наконец до меня дошло. Я такой безмозглый кретин все-таки. Все это время правда смотрела мне в лицо, но я был так счастлив с ней, и так занят музыкой, что ни разу, ни разу я не… Да. Как все просто. Человек, игравший тогда на рояле — за библиотекой… в летней резиденции Уолшей… а я хотел, чтобы он продолжал играть… когда я был маленький… и Уайтфилд. Одно и то же лицо. Ну как можно быть таким кретином! Мамма мия.

Замену.

Я был — замена. Заменитель. Я работал заменителем.

Думаю, я слабо улыбнулся. Этот сосунок продолжал развивать свою теорию. Я не слушал. Я поднялся из уютного кресла. Я был слаб, у меня был грипп. Но потерять сознание в этом помещении во второй раз было бы слишком глупо. Я сжал зубы.

Я сказал, — Спасибо, Алекс. Я сказал — Спасибо тебе большое. Я пойду, пожалуй, если не возражаешь.

Алекс сказал — Юджин… Э… Лично я не одобряю ее поведение. Лично я думаю, что ты очень хороший парень, и хороший пианист.

Прилив ярости чуть не задушил меня.

Я сказал — Я не пианист. Понял? Не пианист. Я композитор. Есть разница!

Он говорит — Не кричи на меня. Я знаю, как ты себя чувствуешь…

Я взорвался. Я заорал на него. Я сказал — Ни [непеч. ] ты не знаешь! Замена? Она со мной была счастлива. Понимаешь, [непеч. ], сопляк? Счастлива! Выпусти меня из этого дурацкого дома.

Он говорит — Тебе лучше знать, только не ори ты так.

Он, наверное, испугался. Он открыл мне дверь.

Проблема с тем, как люди сегодня воспринимают музыку наверное в том, что уши их постоянно травмирует шум, с утра до вечера. Есть телевизор и радио, и наушники, и телефон, и, если вы не безответственно богаты или не знаете очень хорошо город, вряд ли вы найдете кафе, где можно вкусно поесть и приятно побеседовать без того, чтобы динамики не были включены на полную мощность. Думаю, что мы забываем, что живая музыка и музыка, репродуцированная электронно — вещи очень разные. Записи, и даже концерты, если есть в наличии электронная техника, усиливающая звук — это все не то, все заменители. Противное слово какое. Заменители в музыке — они, в общем, ничего, если их не слушать слишком часто. Но — единственные места, где звучит нынче живая музыка — это оперные театры и симфонические холлы. Не слишком много народу их посещает, и большинство человечества не слышало живой музыки многие десятилетия. Люди даже на вечеринках больше не поют.

На углу Третьей Авеню я купил Поуст и зашел в дайнер. Сгорбившись над тарелкой куриного супа, я полистал газету. В секции под названием «Пульс Нью-Йорка», названной так очевидно потому, что посвящена секция тем ньюйоркцам, у которых пульс наличествует, была интересная статья о такой, типа, э… десятилетней девочке, которая, типа, рисует а-ля-Пикассо, и чью выставку автор статьи посетил, если ему верить. Девочка эта, типа, гений, уверяет автор. Родители у нее — иммигранты из Румынии. Фотография была помещена. Ничего, смешная такая мордашка. И были фотографии ее картин.

Я внимательно рассмотрел и ее, и ее картинки. Сама она — типичный подросток со скобкой для исправления прикуса. А картины ее почему-то под плохим углом были сняты. Сами картины не изображали ничего конкретного — много всяких расплывчатых форм, неправильных прямоугольников, и все это закрашено толсто, неумело и без смысла разными цветами.

Выставка эта являлась также аукционом. Большинство картинок девочки, оказалось, уже проданы, каждая за хорошую цену. Настолько хорошую, что на деньги, вырученные от продажи любой из этих картин я бы легко и беззаботно прожил месяцев шесть, включая все расходы. Писал бы себе музыку. Может, оперу бы новую написал.

Один из моих знакомых заметил мне однажды, что самый большой мой порок — зависть. Я пораздумывал над этим некоторое время.

Хочу ли я быть знаменитым? Хочу ли я иметь стабильный доход, такой, чтобы я чувствовал себя комфортно?

Да, естественно.

Завидую ли я любому из музыкантов, сегодня живущих, которые уже знамениты?

Не думаю. Нет, ребята. Слава ваша фальшивая и долго не продержится. А доход ваш — результат надувательства.

Нет, я вам не завидую. То, что я произвожу — настоящее; и если вследствие этого участь моя — бедность и безвестность, что ж, да будет так. Я, конечно, раздражаюсь время от времени, но я не желаю, и никогда не желал, такой славы, как у вас — оставьте ее себе.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

ЭПИЛОГ. ВЕРДИ СКВЕР

I.

Ночь на юге Франции выдалась холодная и тихая. Вилла Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда располагалась вдали от больших шоссе и шумных городов. Километрах в пятнадцати к востоку, в большом комфортабельном доме с прилежащим виноградником, проживал выдающийся французский актер. В двадцати километрах к западу его друг, выдающийся американский актер, недавно купил имение. Других больших домов не было на много километров вокруг. В доме мистера и миссис Уайтфилд работали дворецкий, повар, и две горничные.

Двое актеров любили проводить время вместе и часто друг друга посещали, пользуясь для этой цели личными вертолетами. Приемная дочь Уайтфилда подружилась с обоими и была частым гостем на безумно веселых и диких вечеринках француза.

Каждую неделю Уайтфилд устраивал у себя дома прием в чью-то честь, в основном какого-нибудь своего партнера. На этой неделе строитель принимал своего старого знакомого, немецкого industrialiste, и его причудливую жену. Немец недавно пережил серьезную операцию и несколько месяцев провел в кресле-каталке. Теперь он снова мог ходить, но соблюдал строгую диету, а пить позволял себе только кокосовое молоко. Чувство юмора у него было совершенно роскошное. Его замечаниям все смеялись до колик.