Остров - Олдос Хаксли

– Вечность, о, братья мои! – сказал он вслух. – Вечность… Но это же пустое слово, как ла-ла-ла!

Но сарказм, о чем он мог бы догадаться заранее, пропал совершенно втуне. Сегодня вечером это слово из двух слогов обладало не менее конкретным значением, чем столь же табуированное слово из четырех букв, пусть и принадлежавшее к другому пласту лексики. Он снова засмеялся.

– Что вас так развеселило? – спросила она.

– Вечность, – ответил он. – Хотите верьте, хотите нет, но она так же реальна, как дерьмо.

– Превосходно, – одобрительно сказала она.

Он сидел, погруженный в неподвижное внимание, отслеживая слухом и внутренним зрением переплетенные потоки звука, переплетенные потоки столь соответствующего звуку и полностью эквивалентного ему света, которые в безвременной последовательности сменяли друг друга. И каждая фраза этой, казалось бы, заслушанной, досконально знакомой музыки становилась беспрецедентным откровением красоты, неудержимо лившейся вверх, как многоструйный фонтан, а потом переходила в очередное откровение, такое же новое и поразительное, как и предыдущее. Поток внутри потока. Поток единственной скрипки, потоки двух блок-флейт, многочисленные потоки клавесина и небольшой, но разнообразной группы струнных инструментов. Отдельные, отчетливо различимые, индивидуальные – но в то же время каждый из потоков функционально сливался с остальными и вносил свое прекрасное звучание в целое, компонентом которого был.

– Боже милостивый! – услышал он собственный шепот.

В безвременной последовательности перемен флейты держали одну длинную ноту, лишенную верхних обертонов, ясную, прозрачную, божественно пустую. Ноту (определение всплыло очередным пузырьком) чистейшей созерцательности. И это было еще одно вдохновенно неприличное слово, которое теперь обрело конкретное значение и могло произноситься без ощущения стыда. Чистая созерцательность, бесстрастная, не зависящая от случайностей, не подлежащая моральным оценкам. Сквозь восходящий поток света он на мгновение различил образ, воспоминание о сиявшем лице Радхи, когда она говорила о любви как о созерцании, о Радхе, сидевшей со скрещенными ногами в сосредоточенной и напряженной неподвижности у спинки кровати, на которой умирала Лакшми. Эта длинная ясная нота обозначала смысл ее слов, становилась слышимым выражением ее молчания. Но все время, то пробиваясь сквозь нее, то сливаясь с небесной пустотой звука флейт, доносились сочные вибрации внутри вибраций, издаваемые скрипкой. А окружала оба этих настроения – созерцательной отстраненности и страстной причастности – сухая и резкая сетка тонов, извлекаемых из струн клавесина. Дух и инстинкт, действие и видимый образ, а вокруг густая соединительная интеллектуальная паутина звуков. Это поддавалось пониманию путем умствований и размышлений, но пониманию, что было совершенно очевидно, только извне, только в терминах совершенно иного рода опыта, радикально отличавшегося от того, что мог объяснить умозрительный дискурс.

– Он как Логический Позитивист, – сказал Уилл.

– Кто?

– Этот клавесин.

Как Логический Позитивист, думал он поверхностной и мелкой частью своего ума, а тем временем в глубине продолжало разворачиваться вневременное Событие из света и звука. Как Логический Позитивист, рассуждающий о Плотине и Жюли де Леспинас.

Музыка снова сменилась, и теперь уже скрипка (но как страстно!) держала долгую ноту созерцательности, а две блок-флейты взяли на себя тему активной сопричастности, а затем повторяли ее – идентичная форма, представленная в другой субстанции, – в тонах отстраненности. И здесь же, верша между ними свой танец, присутствовал Логический Позитивист, абсурдный, но незаменимый, старавшийся объяснить на своем не адекватном цели языке смысл происходившего.

В Вечности, такой же реальной, как дерьмо, он продолжал слушать замысловатые переплетения звуков, продолжал видеть скрещения потоков света, а главное, он продолжал в самом деле быть (там, здесь и нигде) всем тем, что слышал и видел. Но характер света претерпел неожиданную перемену. Те переплетенные лучи, которые стали первыми текучими проявлениями понимания, находившегося за пределами всякого познания, перестали быть непрерывными. Их место вдруг заняла бесконечная череда отдельных форм – форм, все еще содержащих светящееся блаженство единообразного существования, но теперь ограниченного, изолированного и индивидуализированного. Серебристые, розовые, желтые, бледно-зеленые и голубые – из какого-то скрытого источника поплыли светящиеся сферы, а потом в такт музыке сами, но словно по продуманной схеме выстроились в созвездия невероятной сложности и красоты. Неистощимый фонтан стал посылать дискретные струи в решетки, образованные живыми звездами. И он смотрел на них, как будто жил их жизнью и жизнью этой музыки, служившей их эквивалентом. А они продолжали разрастаться в иные узоры, занимавшие все три измерения внутреннего пространства, а потом вновь бесконечно изменялись, проявлялись в новом качестве, приобретая новое значение.

– Что вы слышите? – задала вопрос Сузила.

– Слышу, что вижу, – ответил он. – А вижу, что слышу.

– Как бы вы это описали?

– Судя по первому впечатлению, – сказал Уилл после продолжительной паузы, – судя по тому, что я вижу и слышу, – это акт творения. Но только не мгновенного, а непрерывного, постоянного творения.

– Вечный акт творения, когда из ничего и ниоткуда возникает нечто и в определенном месте, – похоже?

– Так и есть.

– Вы добились прогресса.

Если бы слова давались ему легче, а произнесенные не обессмысливались, Уилл постарался бы объяснить ей, что бездумное понимание и светящееся блаженство были чертовски лучше, чем даже Иоганн Себастьян Бах.

– Добились прогресса, – снова сказала Сузила. – Но вас еще очень многое ждет впереди. Почему бы вам не открыть глаза?

Но Уилл решительно помотал головой.

– Настало время дать себе шанс познать, что есть что.

– Что есть что в этом и заключается, – пробормотал он.

– Нет, не в этом, – заверила она его. – Вы пока увидели, услышали и прочувствовали лишь первое Что. Теперь вы должны посмотреть на второе. Взгляните и соедините эти два явления вместе в единое и всеобъемлющее Что Есть Что. А потому откройте глаза, Уилл. Откройте их широко.

– Хорошо, – сказал он наконец и с огромной неохотой, с неодолимым страхом перед грозящим ему несчастьем открыл глаза. Внутренняя иллюминация тут же оказалась поглощена, буквально проглочена другого рода светом. Фонтанирующие струи форм, цветные созвездия, складывавшиеся в постоянно менявшиеся узоры, уступили место совершенно статичной композиции из вертикалей и диагоналей, из ровных площадок и изогнутых цилиндров, вырезанных из одного из того же материала, выглядевшего как живой агат, и растущих из матрицы, образованной из такого же живого и пульсирующего перламутра. Как только что излечившийся слепец, впервые в жизни открывший для себя мистерию света и цвета, он смотрел на все это с изумленным непониманием. А затем, в конце еще двадцати вневременных повторений Четвертого Бранденбургского концерта, пузырек понимания поднялся к поверхности сознания. Как Уилл вдруг различил, он смотрел на небольшой квадратный столик, позади столика стояло кресло-качалка, а за креслом виднелась чистая стена, покрытая выбеленной штукатуркой. Найденное тут же объяснение несколько приободрило его. Потому что за ту вечность, что он прожил между моментом, когда открыл глаза, и появлением понимания, на что он, собственно, смотрит, противостоявшая ему мистерия еще более углубилась, перейдя из стадии непостижимой красоты в стадию острого ощущения отчужденности и наполнившего его при виде этого зрелища своего рода метафизического ужаса. Впрочем, эта страшная тайна состояла всего лишь из двух предметов мебели и фрагмента стены. Испуг унялся, но удивление только усилилось. Разве возможно, чтобы вещи столь знакомые и обыденные являли собой пресловутое Это? Очевидно, такое возможным не было, но тем не менее именно они предстали его взору.

Его внимание переключилось с геометрических фигур из коричневого агата на перламутровый фон. Формально, понимал он, это называлось «стеной», но на деле, как непосредственный опыт, ощущалось живым процессом, постоянным переходом поверхности из штукатурки и извести в некое сверхъестественное тело – в божественную плоть, которая на глазах Уилла претерпевала модуляции во всем величии своей славы. Из того, что рядовые слова хотели описать как беленую стену, нарождался некий имевший форму дух, непрерывно меняя самые утонченные цветовые оттенки, одновременно бледные и интенсивные, просыпавшиеся словно ото сна и перетекавшие через божественно сиявшую кожу. Чудесно, чудесно! А ведь должны быть еще чудеса, другие миры, которые предстояло завоевать или же покориться им. Он повернул голову влево, и там (подходящие слова всплыли незамедлительно) стоял большой мраморный стол, за которым они ужинали. Но только теперь из глубин сознания стали всплывать все более густые и частые пузырьки. Это дышавшее живым откровением явление под условным названием «стол» выглядело полотном мистического кубиста, плодом вдохновения Хуана Гриса с душой Трахерна – чудом живописи, таким же естественным сокровищем, как постоянно менявшие настроение лепестки водяных лилий.