Мифогенная любовь каст - Сергей Ануфриев

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату просунулся колоссальный ярко-красный курносый нос, занявший весь дверной проем и часть комнаты. Нос задел стол, с которого посыпалась посуда. Все перепуганно отпрянули в угол, к елке. Из ноздрей носа шел не пар, а жесточайший стоградусный обжигающий мороз, леденящий до костей. Нос стал втягивать воздух, затем дернулся и пошел обратно, убираясь из комнаты. В соседней комнате страшно чихнул кто-то гигантский. Все задрожало, как желе. Синее блюдо сорвалось со стены и грохнулось об пол, рассыпавшись на мельчайшие осколки. Снова чихнул немыслимый великан за стенами, будто сразу ударило двести пушек. Комната вздрогнула и озарилась светом новогоднего салюта, полыхающего за окнами в ночном московском небе.

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи —

Мороз-Воевода дозором

Обходит владенья свои.

Следит он, чтоб снежные вьюги

Следы замели до утра,

Чтоб сгинули в бездне подруги,

К которым он шлялся вчера.

В скрипучем и твердом тулупе,

Стоящем во тьме словно кол,

С хрустящим ледком на залупе

Восходит на свой ледокол.

Ни мраморных лиц капитанов,

Ни боцмана в снежном плаще,

Ни юнг, огорошенно-пьяных,

Застрявших в жемчужном борще.

Ни медно-горящих деталей,

Сверкающих в небытии…

Холодные очи устали,

Закутались в гнезда свои.

Не видит, как стонет крестьянка

От сладкого бреда в лесу —

Лишь изредка вспрянет Изнанка

И вздрогнет сосулька в носу.

Тогда он чихает. И птицы

Летят, прославляя кошмар.

Церковно ликует столица,

Как лед, отразивший пожар.

Мороз над Москвою! Товарищ,

Наполни шампанским бокал!

На горечь военных пожарищ

Возложим целительный кал.

Рассыпятся щедро колбаски,

Слипаясь с золой деревень.

И вот воскресает, как в сказке,

И вновь зеленеет плетень!

И тяжкие гроздья сирени

С размаху нахлынут в лицо —

Скорее упасть на колени,

Схватить золотое яйцо.

Ворочайся, Курочка-Ряба,

Кудахтай во гробе, зови…

Ведь светятся в окнах Генштаба

Зеленые лампы любви.

Они как зеленые точки,

Что после, с приходом весны,

По веткам березок, по кочкам

Рассыпят воскресные сны.

Россия воскреснет наверное!

Воспрянет сквозь инистый суп!

Россия воскреснет на Вербное

И сбросит тяжелый тулуп!

И девочка свечку заветную

Из церкви домой принесет,

И мальчик ей каплю запретную

В овальное ушко вольет.

Нашепчет про годы военные,

Про тыл, про законы любви,

Про красные, влажные, тленные,

Про нежные губы свои.

И там, где река и излучина,

Когда подкрадется рассвет,

С его силуэтом измученным

Сольется ее силуэт.

И верно, за этой околицей,

Наморщив коричневый лоб,

На звук поцелуя помолится

Осевший весенний сугроб.

За это, товарищ, за это,

За то, чтобы в складчатых льдах

Бродило зеленое лето,

Как жирный комбат на сносях!

Взыграй, новогодний напиток,

Щемящий, шипучий, шальной,

Чтоб дерзко взъерошить избыток

Таинственной силы родной!

Я вижу, что ты раскраснелся.

Теперь оглянись, посмотри

На то, как Мороз-Воевода

Обходит владенья свои.

Да по хую, в общем, морозец!

Как дверца печурки – пизда!

Мы щас старика замусолим,

Нам дай только волю, братва!

Мы сами дыханьем и стоном,

Молитвой и бранью, слезой

И смехом, встающим над бором,

Разделаться можем с собой.

О-о-о, не нам ведь бояться кошмаров!

Этот холод – источник любви.

В глубине смертоносных ударов

Поцелуи клокочут Твои!

В снежном мареве грезит крестьянка,

На дровах то ли лед, то ли воск…

И так нежно баюкает, греет Изнанка

В летнем поле затерянный мозг.

Глава 34

Ленинград

Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.

Одним из невыясненных обстоятельств остается вопрос, является ли это существование и в самом деле человеческим или же нечто разворачивается, едет, заполняя собой так называемый «жизненный путь». И на разных этапах и станциях этого пути по-разному ложатся тени, по-разному сырость оставляет пятна, и в этих местах гнездится наполненность. На тех же участках «жизненного пути», где он ярко освещен и сух, видно, что он также и пуст, и никто не проживает мириады заготовленных жизней. Поэтому, чтобы не светиться своей пустотой и, что называется, не «щеголять», жизнь стремится быть темной и влажной, то поднимаясь в холодные, мокрые горы, то спускаясь, чтобы припасть к болотам или к тому разбухшему, что приносит море.

И если нам и суждено наблюдать свою собственную жизнь, то не столько проживая ее изнутри, сколько подглядывая за ней со стороны (как, бывало, заглядываешь с балкона в окно своей собственной комнаты). Подглядывать, и обязательно сквозь влажность, сквозь пелену влажности, ибо влажность – наш главный оптический инструмент, уподобляющий созерцаемое созерцающему, мир – глазу. Это может быть дождь, орошающий стекло, или слезы, застрявшие в ресницах, пролившийся чай, пар на целлофане теплицы, фонтан, брызги слюны от безудержного смеха, мокрая грязь из-под колес автоколонны, тающий снег, струйка мочи, разбивающейся о кафель или о корни деревьев, смола, медленно стекающая по коре, теплый пар из кастрюль, наполняющий большую кухню столовой, минеральная вода, насыщенная смехотворными пузырьками, и пенный белый покров, увенчивающий пивную кружку, только что наполненную, и морская пена – якобы прародительница любви, и темная лужица, и омут в глубине леса, и творожная сыворотка, белесая и нежная, капающая в тарелку с марлевого мешочка, и белая полупрозрачная сперма на гладком загорелом плече молодой девушки, и туман, начинающийся сразу за дощатым забором, утренняя роса, томатный сок в граненом стакане, с крупинками белой соли, плавающей на поверхности, загадочное лекарство в пузырьке, способное столь много изменить, – кристально чистый спирт, снова бесконечные лужи, которые у нас на Родине называют «зеркалами неба», полоски клея, твердеющие на глазах, вязкие сопли простуды и тончайшие струйки яда, выбрасываемые в сторону врага, а также реки, водяная пыль, капли, брызги, струйки, подтеки…

После Нового года, уже в пространстве «1942 объема», после раздачи подарков, после хороводов вокруг елки, после песен Святых Девочек, от которых парторг совсем раскляк, изойдясь слезами умиления, после незабываемого и потрясающего ликования Синей, после не менее эффектного «номера» под названием «Мороз, Красный нос», исполненного неутомимым Поручиком, после «танца Снегурочки на двух уровнях», после игр в фанты и «желания», после всех этих новогодних увеселений парторг, раскисший и в полубессознательном состоянии, был схвачен грубыми руками Холеного и брошен в мешок, откуда перед этим извлекались подарки Деда Мороза. Это был обычный мешок для картошки, только обшитый снаружи корявыми звездами, неумело вырезанными из разноцветной бумаги.

В этом мешке парторг – бесформенный кусок проспиртованного теста, нафаршированный изнутри месивом из съеденных конфет, килек, маринованных помидоров, обмотанный снаружи мишурой серебряного «дождя», облепленный конфетти – забылся, и в обморочном его сне на этот раз не было сновидений.

Тем не менее он чувствовал, как меняется качество сна, как этот сон без сновидений проходит разные стадии. Сначала что-то трепетало и вспыхивало на задворках тьмы, какие-то удары и встряхивания сотрясали спящего, но не в силах были пробудить его. Затем бессодержательная тьма за сомкнутыми веками стала мятой, склад-чато-ветхой. Казалось, она вот-вот иссякнет, прервется – и проступят то ли образы сна, то ли образы реальности. Но она не прервалась.

Градации тьмы! Их можно перебирать, словно письма, накопившиеся за несколько жизней. Парторг то окунался в тьму, жидкую и клейкую, похожую на черничный кисель, то проваливался в темноту огромного гулкого зала, в темноту колодца, в темноту пещеры. Из душной тьмы платяного шкафа перебрасывало его в безграничную беспросветность ночного неба без звезд.

И наконец он открыл глаза. И увидел внизу под собой белое снежное поле, по которому двигались войска. Нескончаемые колонны грузовиков, мотопехота, пешие полки в тускло блестящих касках, похожие сверху на ручейки черной осетровой икры, танки, зачехленные артиллерийские орудия – все это шло одним валом, массой, темнеющей в тусклых сумерках на фоне измочаленного грязного снега. Это были немцы.

Дунаев почувствовал, что надвигается что-то неотвратимое и суровое, нечто страшное. Он попытался обернуться. Ощущений собственного тела он больше не понимал. Показалось вдруг, что у него вырос огромный, тяжелый, разветвляющийся хвост. Но это был не хвост – это было тело, и тело это, недоуменно подрагивающее, заполняло собой мешок, в то время как голова высовывалась из отверстия мешка и смотрела вниз. Мешок держала рука Поручика, который быстро и не очень высоко летел над перемещающимися немецкими войсками. Да, у Дунаева снова было «человеческое» тело. И так странно было ощущать его, так неудобно было в нем. И так странно было чувствовать, как ветер треплет волосы на голове, поскольку парторг успел привыкнуть к безволосой хлебной телесности, и теперь ему казалось, что он «пророс» какими-то побегами, вроде травы или тонких колосков.