Желтый металл. Девять этюдов - Валентин Иванов

И полковник запаса (начальник главка) встает, оправляет на отросшем брюшке гимнастерку и пытается оправдать свое мальчишеское поведение с каким-то мальчишеским конфузом.

Смешно? Нет. Даже по-своему мило. Ведь настоящих-то стариков куда, куда меньше, чем кажется юношам и девушкам, которые у нас впервые допускаются к избирательным урнам.

Когда же ты кончаешься совсем, наша молодость?

При всем военном опыте Нестерова (напоминаем, что служил он в разведке) его молодость на первых шагах работы проявилась в мрачном, даже в подавленном состоянии духа. Работа у него была такая, в которой открывается некая изнанка, что ли, жизни.

Как многие и многие, Нестеров обладал защитным свойством — не слишком-то видеть дурное у себя дома. Все дурное, все злое, казалось ему, жило в своем роде едва ли не полноправно за пределами Советского Союза. У нас плохое могло быть лишь малосущественной случайностью, не слишком-то даже и заслуживающей внимания.

Такое настроение Нестерова было бы несправедливо назвать розовыми очками, которые любят сознательно надевать на чужие носы философы-интеллигентики бюрократической складки в целях, иной раз, маскировки собственных гадостей.

Нестеров имел потребность видеть в жизни хорошее, потребность, особенно развитую юностью, загубленной в жестокостях войны. Дело в том, что война не победила его, не осквернила его желаний и стремлений, хотя он видел войну не марширующих с развернутыми знаменами полков, изобретенную некоторыми романистами и буржуазными историками, и даже не войну по Льву Толстому, а участвовал в долгом, отчаянном, кровавом труде. Этот труд можно исторически понять; можно допустить и признать разумом его необходимость, но принять сердцем, полюбить и оправдать морально здоровому человеку нельзя.

Тому, кто видел войну, кто понял ее, свершая своими, не чужими, руками, хочется забыть. Для советского человека существует право на такое забвение: война неестественна, она уродливый, но, к сожалению, по обстоятельствам необходимый вынужденный эпизод.

Именно поэтому, именно, чтобы истребить уродство, было так много вложено нашим народом силы и воли для уничтожения врагов человечества и будет вложено, если возникнет необходимость, еще больше.

3

С Туркановым Нестеров столкнулся случайно на улице незадолго до окончания юридической школы. Александр Степанович Турканов запомнил Нестерова по армии. Они встречались в сорок четвертом году в войсках Украинского фронта. Месяца через три Нестеров выбыл «из хозяйства» майора Турканова по ранению, — третьему и последнему за войну.

— Лейтенант Нестеров?

Нестеров был в неважном пальтишке.

— Товарищ, — Нестеров приметил три звезды на золотом двухпросветном погоне, — полковник!

Старший сообщил о себе, что он ныне на довоенной работе. На какой? Нестеров ничего не знал о прошлом Турканова. Полковник вернулся в Министерство внутренних дел, но не в пограничные войска, а в милицию.

— А вы, товарищ Нестеров, чем заняты?

— Учусь. То-есть кончаю, товарищ полковник.

— Что именно?

— Юридическую школу.

— Так. А потом?

— Еще не определилось, товарищ полковник.

— Если не ошибаюсь, член партии?

— В прошлом году перешел из кандидатов.

— Поздравляю! Хотите к нам?

Так Нестеров оказался не в суде, не в адвокатской коллегии, стал не юрисконсультом или арбитром. Он для начала службы — младший следователь милиции. Тот, кто начинает «дело».

Профессиональный взгляд на жизнь… Когда вечером, на углу улицы Горького и Охотного ряда, в несколько рядов собираются десятки автомашин и ждут перед красным светом, а сверху, от площади Моссовета, продолжают катиться большеглазые чудовища, когда вся нетерпеливая масса вибрирует моторами общей мощностью в тысячи лошадиных сил, и дрожит от нетерпения, и сейчас рванется, и сейчас опять помчится, светя фарами, мигая красными огоньками и вскрикивая сигналами, — это зрелище для поэта. О чем только он не подумает, куда только не проникнет его мысль перед таким потоком энергии. Красиво, очень красиво! И очень сильно. Симфония в звуках, в красках, в движении.

От Москвы мысль метнется к другим городам нашего времени… И вдруг поднимется высоко, на необычайную высоту, окажется в прошлом, взглянет в будущее. Как из рамок явятся события, действия, лица и, двинувшись целыми массами пока еще в смутных, в случайных желаниях, заживут, заговорят! Весь этот блистающий мир закипит, заволнуется, совершая волшебнейшее из всех сказочных волшебств действие творческого воображения в костяной коробке очарованного созерцателя, застрявшего на короткий миг в толпе около регулировочной будки. Как он живет сейчас, как чувствует! Ему вольно и хорошо.

Как все, как всегда, кончится и эта минута. Но он не забудет, он будет ловить словами улетевшее наслаждение, будет ловить Красоту, подчиняясь властнейшему из властных желаний сообщить людям посетившее его откровение. Он будет мучиться, будет страдать от своего бессилия воплотить видения столь же прекрасными, какими они явились в неслучайном сверкании двух московских улиц.

А орудовец видит шоферов, обязанных соблюдать правила уличного движения. Не так — и он вытащит из потока любое чудище, козырнет, спросит у водителя права. Хорошо, если кончится лишь «внушением» и не пострадает очередной талон.

Это не значит, что хозяин движения не чувствителен к красоте. Но он на службе, будь он в душе и трижды поэт.

Точное знание количеств и свойств кислорода, азота и примесей иных газов, составляющих атмосферу, знание причин той или иной окраски неба, знание химических формул горных пород, названий растений и форм живых клеток не мешает ученому наслаждаться природой, восхищаться какой-либо далью и дымкой и даже в восторге состряпать две-три строфы, пригодные не только для их сочинителя.

Впрочем, математику, физику, геологу, ботанику и другим легче не расставаться с поэзией. Медикам, говорят, приходится труднее. Почему же?

Чехов был нежнейшим поэтом, художником тончайшей души, добрым человеком. А ведь и он прошел через анатомичку, дышал тяжким запахом пропитанного формалином трупа. И слышал лихие пошлости, какими иной юнец подбадривает себя. И сам юнец пошучивал около мертвого тела с ободранной кожей. Быть может, не надо говорить об этом, это неприятно?

«Берегитесь, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо».

Перед Нестеровым социальная изнанка жизни открывалась по обязанности службы, и была она настоящей. На первых порах молодой начинающий следователь расплачивался какой-то потерей покоя. Будучи обязан каждодневно заниматься только чьими-то подлостями и гадостями, будучи обязан каждую подлость и гадость вытащить на белый свет, рассмотреть, изучить, он испытал состояние недоверия ко всему: как начинающий медик находит у себя признаки чуть ли не всех болезней, так Нестеров был в своем роде оглушен кажущейся массой преступлений.