Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Она говорила о любви к Богу как о «Чистой Любви», утверждая, что это любовь, которая «любит, не чувствуя», как чистая вера «верит, не глядя»; она проповедовала отречение от всех личных интересов, от воли, даже от размышлений; она хотела, чтобы люди всецело и безоглядно предались Господу. Сама она постоянно молилась про себя и часто впадала в экстаз, который исполнял благодати всех окружающих. Даже аббат Фенелон был покорен этим пламенным благочестием…

Госпожа Гюйон, желавшая сделать из меня столь же «безумную почитательницу Господа», как она сама, подарила мне недавно изданную ею книжицу, названную «Кратчайший и простейший путь к молитве».

Книга эта начиналась призывом, который словно нарочно был написан для меня: «Придите все, кто жаждет, к сим чистым водам; придите все, чьи сердца изголодались; придите и вы обретете то, что искали!» С этого дня я постоянно носила эту книжицу при себе, в кармане платья.

Затем госпожа Гюйон дала мне свое «Толкование Песни Песней», а вслед за ним толстую, еще не изданную рукопись, под заглавием «Потоки». Читая все это, я чувствовала, как рождается жажда экстаза, которая переворачивала мне душу. Мои подруги-герцогини, одна за другой, также познали этот экстаз «новой молитвы» и обрели в ней полное утешение души. «Кратчайший путь» вскоре украсил собою библиотеки всех набожных людей; книжкой начали интересоваться и при Дворе. Однажды вечером я попыталась прочесть ее Королю; послушав несколько минут, он пожал плечами и сказал, глядя на меня с легким презрением: «Бредни, мадам, чистые бредни!» Это меня не удивило и не смутило: я знала, что Король не настолько преуспел в духовной практике, чтобы сразу проникнуться смыслом этой книжечки; набожность его была чисто внешней.

Наше тайное тесное «сообщество герцогинь» (или «монастырь», или «маленькая паства», как мы себя называли), вскоре получило новое название — «Братство Чистой Любви». Мы приняли в него несколько благочестивых особ из числа придворных госпожу де Данжо, госпожу де Вантадур. Мы изобрели особый шифр, чтобы сообщаться меж собою, взяли себе таинственные прозвища, словом, пустились на детские выходки, которые господин Фенелон и госпожа Гюйон, однако, поощряли, говоря, что нельзя бояться быть смешным и что нет ничего страшнее, чем мудрость мудрецов…

В нашем маленьком кружке я обрела истинные радости: мои подруги вкладывали в свои отношения искренность и простоту, от которых долгое пребывание при Дворе и брак с Королем давно отучили меня. Господин Фенелон, со своей стороны, так прекрасно сочетал детскую невинность и простоту с глубоким умом и самым сложными рассуждениями, что я с каждым днем все с большей радостью отдавалась нашей дружбе. Он присылал мне длинные письма, которые я заботливо переписывала в свои «потайные тетради».

Об этих письмах я ничего не сообщала епископу Шартрскому, моему духовнику, боясь его ревности; я была уже достаточно опытна, чтобы понимать, что некоторые исповедания составляют драгоценный капитал для исповедника. Вдобавок, я не была уверена, что епископ способен на тот чистый экстаз, который охватывал членов нашей «маленькой паствы»; его вера казалась мне более суровой и земной, а, впрочем, эти различия меня мало волновали. «В доме Отца моего много обитателей».

Оба моих духовных наставника, явный и тайный, были однако согласны в том, что мне без промедления следовало заняться реформацией Сен-Сира.

Надобно признать, что в первые годы существования Дома Святого Людовика я, сама того не желая, заразила своей гордынею и дам и воспитанниц нашего заведения. Я желала, чтобы эти последние развивались умственно, — они же начали относиться ко всему с едкой насмешкою; я хотела немного побаловать их, избавив от черной работы, — они же стали третировать сестер-монахинь и даже наставниц своих, как служанок, взяв такие высокомерные, изнеженные манеры, которых не видывали и у принцесс.

Этому способствовала и политика госпожи де Бринон. Сама она была воплощением добродетели, но притом вела себя, как светская дама: сочиняла стишки, состояла в регулярной переписке с философом Лейбницем и всякий день принимала придворных особ в своих апартаментах, украшенных редкостными коврами и цветами… Кроме того, ее любовь к роскоши была причиною того, что она не удерживалась в рамках средств, отпускаемых на содержание Дома… Таким образом, после долгих раздумий я решила прежде всего расстаться с нею. Это оказалось не так-то просто: она была назначена главою Дома «пожизненно», о чем свидетельствовал рескрипт Короля. После долгих уговоров она наконец согласилась просить его об отставке под предлогом плохого здоровья; я назначила ей щедрый пенсион и, поскольку она поняла, что худой мир лучше доброй ссоры, мы поддерживали с нею переписку многие годы, вплоть до ее смерти.

Однако эта мера не позволила вернуть девиц в их первозданное состояние духовной чистоты, а вкус к театру, который я сама привила им, окончательно вскружил их глупые головки. Успех на представлениях «Эсфири» и бурные аплодисменты многочисленной публики внушили нашим воспитанницам столь высокое мнение о себе, что они начали отказываться петь в церкви, дабы молитвы и псалмы не повредили их голосам.

Вспоминая свою нищую молодость, я поначалу не жалела для них ни лент, ни пудры, ни ожерелий; результатом этой слабости и театральных успехов стала чудовищная приверженность к красному цвету и побрякушкам, из-под которых почти не видно было форменное платье — скромная одежда прилично воспитанных девушек. Более того, мы обнаружили несколько любовных интрижек: девицам на спектаклях совали записочки, пажи из замка то и дело перелезали через изгородь…

Янсенисты объявили, что мне должно быть стыдно привлекать моих подопечных к театру и выставлять напоказ перед жадными взглядами Двора девушек, собранных со всего королевства для христианского воспитания; господин Эбер, кюре Версаля, публично осудил меня, осудила и моя давняя подруга, госпожа де Лафайет. Сам господин де Мо посетовал Королю на наши спектакли. Святоши хором попрекали меня: «Девиц следует готовить к затворнической жизни и воспитывать в них скромность. Женщины и так все понимают лишь наполовину, да и эта половина делает их болтливыми, высокомерными и заносчивыми».

Итак, те частичные реформы, которые в первое время выразились в запрете на ленты и яркую одежду, на чтение некоторых светских книг и бесконечную болтовню, ничего в сущности не изменили; тщетно пыталась я принудить моих подопечных к работам по хозяйству и благочестивым занятиям, мне это не удавалось.

Сен-Сир ускользал от меня, он погибал, как корабль в бурю, оставшийся без кормчего. Мне становилось ясно, что методы, построенные на доброте и свободе, коими я руководствовалась при воспитании нескольких детей, постоянно находившихся при мне, не годятся для столь большого сообщества, и что надобно, во избежание анархии, прибегать скорее к кнуту, нежели к прянику, скорее в молитве, нежели к мягким увещаниям…

— Ваши девицы совсем свихнулись, мадам, — объявил мне епископ Шартрский, главный настоятель Сен-Сира. — Вы хотели избавить их от скудости монастырского воспитания, и Господь наказал вас за гордыню.

Беседа наша происходила в Трианоне, в моем большом кабинете. Епископ сидел передо мною в своих фиолетовых одеждах с золотой бахромой, сжимая в руках, затянутых в белые перчатки, свернутую рукопись «Установлений Дома Святого Людовика» и похлопывая ею по колену в такт своей речи.

— Видите ли, все горе в том, что вы решили вверить воспитание детей светским наставникам. Дочь моя, можно ли отдавать столь юные, неокрепшие души светским учителям?!

Через открытое окно за его спиной я видела в Королевском саду мою хорошенькую племянницу, госпожу де Кейлюс; она явно вела любовную беседу с господином д'Аленкуром, сыном маршала Виллеруа, также женатым человеком; я заметила, что они целуются: моя Эсфирь превратилась в Марию Магдалину, увы, еще не достигшую раскаяния…

— Сударыня, позвольте мне как вашему духовнику сказать, что вы слишком привержены новомодным веяниям, тогда как вам следовало бы держаться общепринятых установлений и сделать Сен-Сир простым монастырем. Вы сами весьма благочестивы, и уже одно это свидетельствует о том, что воспитание должно быть только религиозным. Необходимо изменить устав нашего заведения и набрать в воспитательницы монахинь.

— Король будет весьма огорчен этим, месье. Золотая бахрома возмущенно всколыхнулась.

— Он огорчится еще сильнее, мадам, когда узнает, что творится в доме, носящем его имя…

— О, прошу вас, сударь! Король ни в коем случае не должен знать об этих беспорядках!

В соседней комнате вторая моя племянница, Франсуаза д'Обинье, играла на клавесине или, вернее сказать, терзала его; ей явно не хватало музыкального дарования. Громкие нестройные аккорды заглушали наш полушепот.