Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

   — Вот так и доскажи государю. И ещё скажи, пусть шлёт Ростиславца сюда, я его пальцем не трону. Пущай суд решает. Заодно будем с ним судить и его сообщника протопопа Адамовича. Вроде он подстрекал Ростиславца на недовольство. А мене сдаетси, оба они хороши, один другого стоит.

Гетман не стал посвящать Алмазова в план предстоящего похода, который он, объединившись с Ромодановским Стародубским, должен был совершить на Чигирин. Особые надежды возлагались на казаков Григория Косагова, чья слава росла с каждым днём. Из Москвы в Путивль с войском всё ещё шёл боярин князь Василий Васильевич Голицын. Спеша, до его прихода войска стронулись с места. Однако Самойлович с Ромодановским решили, что переходить Днепр со всеми войсками не стоит. Мол, мы здесь ни при чём. Поэтому они остановились, не доходя ста вёрст до Днепра, и вызвали в шатёр генерал-майора Григория Косагова, имевшего под рукой пятнадцать тысяч казаков, и бунчужного Леонтия Полуботко, командовавшего четырьмя полками.

   — Мы с гетманом решили именно на вас возложити главную задачу — взятие Чигирина, — начал речь Ромодановский. — Лучше, если вы убедити их сдатьси без боя. Потом приведёте всех без исключения к присяге великому государю. А Дорошенко вы должны убедить сдать клейноды, обещая ему прощение всех его вин и царскую милость.

   — Кому он должен сдати клейноды? — спросил Полуботко.

   — Мене, — сказал князь, — на энто я был уполномочен ещё покойным государем.

Когда бунчужный со стольником ушли, Ромодановский сказал гетману:

   — Надеюсь, ты понимаешь, Иван, почему я не сказал «нам».

   — Догадываюсь, Григорий Григорьевич. Щадишь самолюбие Дорошенко.

   — Отчасти, Иван Самойлович, отчасти. Но главное, у него не должно остаться никакой зацепки для отказа. Если б ему сказали, што клейноды надо сдать гетману Самойловичу, он бы взъерепенился: я тоже гетман! Вы два недруга, а я меж вами лицо постороннее, да ещё и с полномочиями государя Алексея Михайловича. Мене сдавати гетманские клейноды будет ему легче и не столь обидно. Но, как ты понимаешь, булаву у него принимати мы будим вместе.

Чигиринские казаки встретили Косагова и Полуботко на подступах к городу внезапным лихим налётом. Со свистом и визгом налетели они на передовой отряд Полуботко, те, хватаясь за сабли, ругались почём зря.

Леонтий Полуботко, выехав вперёд и привстав в седле, закричал:

   — Хлопцы, я бунчужный Полуботко, послан князем Ромодановским, шоб сказати вам, нихто вас воевати не собирается. Мы пришли, штоб укрепити город от хана, а главное, принять от вас присягу на верность великому государю Фёдору Алексеевичу.

   — И того-то?

   — И усё. По энтому бросим сабли в ножны, хто ж их на брата подымет, шоб у него рука отсохла. Подымем лучше чарки с горилкой за встречу.

   — Во, то верно, бунчужный!

   — А горилка е?

   — Ести в обозе на Янычарке.

   — Раз сулив, веди до обозу.

Чигиринцы и полуботковцы смешались, не спеша поехали в сторону речки Янычарки. Полуботко нашёл Чигиринского сотника, командовавшего отрядом:

   — Вот што, сотник, в обозе наперво строй своих орлов к присяге, а потом уж к бочке.

   — Ведомо, сперва дело, а уж потом — пьянка.

   — Выпьете по чарке-другой и ворочайтесь в Чигирин, пусть выходят вси на присягу.

   — И гетман?

   — А гетмана Дорошенко зовёт к себе князь Ромодановский. Он ждёт его за Днепром. А на присягу пусть идёт и весь церковный клир. Поди, до сих пор здравие покойному государю возглашают, а то и крыжаку, кралю польскому.

И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосужились поклясться в верности «великому государю Фёдору Алексеевичу», не скрывая от товарищей:

   — Уж шибко горилка у Полуботко добрая.

Бунчужный опытным глазом замечал таких «двойни ков» и даже «тройников», но скандала не подымал, напротив, они даже его веселили: «Бисовы дети! Хоть чёрту за чарку присягнут».

Был полдень, девятнадцатого сентября 1676 года. Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаулов с князем Ромодановским, а он пришёл во главе двухтысячного отряда, всего, што у него осталось. Видимо всё ещё сомневаясь в искренности князя Ромодановского, на всякий случай захватил эту силу. И даже есаулу наказал:

   — Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Энто будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.

Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, как предполагалось, будут положены клейдоны Дорошенко, — булава, хоругвь и бунчук.

В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками — кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.

Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе пятидесятитысячной армии мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от своих казаков и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.

У ковра персидского встали воевода князь Ромодановский-Стародубский, гетман Самойлович и архиепископ Черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.

   — Благослови сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.

А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:

   — А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, аки рыба.

На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и затем остановили их саженях в трёх от ковра.

   — Добрый день, ваши милости, — сдержанно молвил Дорошенко.

   — Здрав будь, Пётр Дорофеевич, — ответил Ромодановский.

Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, добрый, а кому-то и не совсем.

Все три всадника одновременно сошли с коней. Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру. Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдачи клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу подобающую торжественность:

   — Великий государь поручил мене, Пётр Дорофеевич, принять от тебе клейноды, которые ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед не приятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебе своей государевой милостью и льстит себе надеждой видети тебе пред очи его светлые.

Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решается или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь, гадай. Однако в горле у Самойловича встал ком.

   — Толькова к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.

Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.

И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:

   — Пётр Дорофеевич, дорогой!

Дорошенко остановился, обернулся.

   — Пётр Дорофеевич, — с лёгким укором сказал Ромодановский, — мене-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, раз ломим хлеб.

Лицо Дорошенко просветлело, и даже улыбка под усами прорезалась:

   — Спасибо, Григорий Григорьевич.

В шатре за стол они сели все вчетвером. Архиепископ благословил трапезу. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:

   — А выпити предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.

Выпили, дружно навалились на еду. Поскольку Самойловичу ранее велено было «замкнуть уста», он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось разводить беседу:

   — А хде жити думаешь, Пётр Дорофеевич?

   — Оно бы лучше в Чигирине, но, аки я понимаю, государь не хочет, што б я там был.

   — Твово же интересу ради, Пётр Дорофеевич. Чигирин не сегодня-завтра будут турки промышляти, яка тебе тама жизня будет, человеку уже не воинскому. А государь тебе на Москву зовёт.