Бес в серебряной ловушке - Нина Ягольницер

Эх, где мы с ней не воевали… Эта аркебуза, сынок, еще при Гарильяно [14] гремела. Я уж у скольких мастеров был – все пыжатся, мол, хранил плохо, сам виноват, не возьмусь, накладно этакой рухляди кишки новые пристраивать. Кто б мне, пню трухлявому, новое нутро спроворил? Годы, будь они неладны…

Под неспешные стариковские рассуждения Пеппо закончил сборку и осторожно протянул аркебузу заказчику, все еще смущенный своей неудачей и порядком задетый. Не удержавшись, спросил:

– Ежели ты был у стольких мастеров, да еще сам знаешь, что дело пустое, зачем ко мне-то, сопляку, обратился? Только зря время потратил.

Старый солдат снова хохотнул:

– Время? Этого добра у меня полно, чего о деньгах не скажешь. – Оборвав фразу, он вдруг посерьезнел и примирительно проговорил: – Но-но, парень, ты того… не сердись на старика. Я ж не глумиться над тобой пришел. О тебе в питейной зале судачили. Там ландскнехт один глотку драл: дескать, пистоль купил по дешевке, и кабы не слепой Фабрицио, он бы и не узнал, какую ему дрянь всучили. Вот я и заглянул полюбопытствовать, что ты о моей старушонке скажешь.

Пеппо невольно усмехнулся:

– Так ландскнехт этот сам виноват, его по пустяку облапошили. Насечка на колесе стерта в двух местах, потому дешево и отдали. Это и зрячий бы разглядел, но там такая чеканка на стволе – даже пальцы млеют, что о глазах говорить. Немудрено, что за такой красотой он изъяна не заметил.

– Чеканка… – Ветеран проворчал это, будто название срамной болезни. – Толку от нее. Разукрасят ствол, как бабий корсаж, весь приклад резьбой замусолят, а ружьишко – горе одно. Был у меня приятель, у важного синьора одного служил. Трофейную аркебузу оторвал, красотка – хоть замуж бери, а внутри вся паршивая оказалась. Прямо в руках у него ахнула на части, три пальца оторвало дураку, да и то повезло, что не обе руки с глазами вкупе. Только ему все равно порку учинили за разгильдяйство. У графа Кампано в гарнизоне строго было, не особо забалуешь…

При этих словах Пеппо, стиравший с пальцев ржавую пыль, выронил ветошь, а солдат вдруг крякнул и встал, прилаживая старую аркебузу на плечо:

– Да что я сижу-то, лясы точу? У тебя, молодого-резвого, поди, свои дела есть, кроме как мои россказни стариковские слушать.

Но тетивщик снова схватился за ветошь и радушно улыбнулся:

– Спешишь, что ли, отец? Посидел бы еще, все одно я тебе ружье отладить не сумел. А рассказы твои мне только в радость. – Пеппо не без горечи пожал плечами. – Я ведь о военных подвигах только слушать и могу. Самому-то на роду не написано.

Старик польщенно погрозил подростку корявым пальцем, но потом сообразил, что тот не видит этого красноречивого жеста, и снова уселся на скрипучий табурет.

– И то правда, сынок. Я сам в чинах больших не ходил, но повидал на своем веку – только и рассказывай. А горло промочить у тебя, часом, нечем?

– Найдется, – с готовностью кивнул Пеппо, в мыслях лихорадочно пересчитывая оставшиеся в кошеле гроши, и кликнул слугу.

Щедро налив собеседнику вина, тетивщик пододвинул кувшин к себе – смышленый Алонсо уже хорошо знал его привычки и принес ему стакан, на две трети налитый водой.

– Здравы будем! – веско и даже назидательно провозгласил старый солдат. Послышались глотки. Пеппо пригубил разбавленное вино.

– Ты, отец, графа упомнил. Кампано, что ли. Ох, поди, зверь! У меня самого приятели из служивых есть, так ни у кого синьор вообще в эти дела не суется, на то капрал поставлен. А тут и так пальцы оторвало – зачем еще пороть?

– О-о-о, – протянул ветеран, – так синьор-то синьору рознь. Граф Кампано сам из вояк был, порядок любил, дисциплину. Ты дурного не подумай. Хоть их милость и строг был, а все ж о солдатиках пекся. Вот и приятель мой, Таддео. Как в последнюю войну ноги лишился – граф его не бросил, как некоторые, что сразу пинком под зад. В госпиталь пристроил, да не как-нибудь, а за деньги, чтоб помер по-людски.

– В госпиталь? – Пеппо подался вперед и простодушно спросил: – А разве при господских замках госпитали есть?

Старик тут же попался в расставленный силок:

– Нет, брат, я ж не о том! Госпитали только при монастырях али в городах, да и там всем монахи заправляют. Таддео – тот, к примеру, тут, в Венеции, при церкви какой-то, название запамятовал. Совсем сдал в последний год, да он давно хворает. Мало что калека, так еще и огонь святого Лаврентия [15] его заедает. И надо б навещать почаще, да видишь ли… – Ветеран задумался, и Пеппо услышал, как он мерно постукивает пальцами по кружке. – В мои годы трудно в богадельню заходить. Будто в свой завтрашний день нос суешь. Тоска забирает лютая. Не хочется помирать, Фабрицио, да и оно бы еще не беда. Получил пику в грудь – и бывайте. А вот эдак на койке монастырской хрипом исходить… Помилуй, Господи, нас, грешных.

Пеппо прикусил губу и молча перекрестился, ощущая внезапный стыд. Он поил собеседника вином и изображал наивный интерес, надеясь вымыть из полной пригоршни слов несколько крупиц сведений о солдате, служившем Оттавио Кампано. А ведь этот словоохотливый старик наверняка попросту одинок. Иначе не стал бы изливать свои потаенные душевные скорби первому встречному мальчишке.

– Отец, – мягко проговорил он, – тебя как величать? Если хочешь, я сам к Таддео схожу, поклон от тебя передам.

– Ты что ж, парень, не шутишь? – В голосе старика зазвучало недоверие. – Да почто оно тебе, мальцу?

– Чего ж шутить? – Пеппо запнулся. – У меня самого мать в госпитале умерла, недавно совсем, на Троицу. Мне ль не понимать…

– Вон оно что, мать. – Ветеран помолчал. – А что ж, сходи, сынок, коли не в тягость. Так и передай Таддео: дескать, Жакоб ему кланяется и просит худом не поминать. Госпиталь тот на левом берегу канала Каннареджо, его тебе всякий укажет.

Пеппо кивнул, чувствуя, как лицо разгорается от волнения:

– Передам, мессер Жакоб, не тревожься.

* * *

Госпиталь как учреждение за века претерпел множество изменений. В самую мрачную пору Средневековья он именовался странноприимным домом и представлял собой обычную богадельню. Заведения эти располагались при монастырях и были местом призрения убогих и беспомощных. Там давали приют и скудную пищу бездомным и больным, которых не счесть было в темные эпохи свирепого разгула голода и тяжких недугов. Эти гостеприимные убежища зачастую становились последней надеждой несчастных, вышвырнутых из привычной, пусть и несладкой жизни войной, увечьем или