Василий Шуйский - Вячеслав Козляков

Клушинскую битву 24 июня (4 июля) 1610 года до сих пор в польских учебниках истории считают одним из самых великих сражений в истории Польши[442]. Ее трофей — «хоругвь самого Шуйского, весьма отличную, штофную с золотом» (описание гетмана Станислава Жолкевского), — и сегодня показывают школьникам и туристам в национальном Краковском музее князей Чарторижских. В русских же анналах эта забытая битва потерялась или была вытеснена другими поражениями и потрясениями, в том числе и теми, которые произойдут следом, уже в 1611 году, когда полякам и литовцам сдастся Смоленск, а шведам Новгород. Но истоки последовавшего междуцарствия, конечно, лежали у этого можайского селения.

О том, что там происходило, хорошо известно как со слов гетмана Жолкевского, на другой же день отправившего королю под Смоленск победную реляцию, так и со слов шведских наемников, вынужденных возвратиться после этой битвы домой. Все решил маневр гетмана, не ставшего дожидаться подхода под Царево Займище большого войска, а совершившего марш-бросок по направлению к неприятелю. Войско Жолкевского прошло в одну из самых коротких и светлых июньских ночей около четырех польских миль (примерно 20 километров) и с рассветом атаковало утомленную, в свою очередь совершившую длинный и тяжелый переход накануне армию князя Дмитрия Шуйского. На исход битвы повлияли начавшиеся измены «немцев», потому что в наемном войске все перессорились из-за задержанного жалованья. Автор «Нового летописца» позднее обвинял главного воеводу князя Дмитрия Шуйского в том, что он получил жалованье, но не раздал его вовремя: «Грех же ради наших ничто ж нам успеваше, нача у них сроку просить, будто у него денег нет, а у него в те поры денег было, что им дати»[443]. Однако, по сведениям гетмана Жолкевского, жалованье иноземцам было как раз роздано накануне битвы; по этому поводу даже состоялся пир у боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского, на котором шведский воевода Якоб Делагарди похвалялся захватить в плен самого Жолкевского.

Внезапный маневр гетманского войска под Клушиным застал врасплох князя Дмитрия Ивановича Шуйского и в итоге заставил капитулировать и московское войско, и «немецких» наемников. По гетманскому описанию, «битва продолжалась долго; как наши, так и неприятель, особенно же иноземцы, несколько раз возобновляли бой. Тем из наших, которые сразились с московскими полками, было гораздо легче, ибо москвитяне, не выдержав нападения, обратились в бегство, наши же преследовали их… Конница французская и английская, подкрепляя друг друга, сражалась с нашими ротами». Когда эта конница осталась без поддержки разбитых московских полков и немецкой пехоты, тогда и она «не могла устоять, пустилась бежать в свой стан», где всадников продолжали преследовать роты Жолкевского. Бегство с поля боя шведских воевод Якоба Делагарди и Эверта Горна заставило оставшееся без командования наемное войско, «до трех тысяч или более», вступить в переговоры о сдаче с гетманом Жолкевским. Все это видел главный воевода московских сил князь Дмитрий Иванович Шуйский, остававшийся еще в своем обнесенном частоколом лагере вместе с приближенными и немногочисленной охраной. Рядом с ним оказались в этот момент и другие воеводы — боярин князь Андрей Васильевич Голицын, окольничий князь Данила Иванович Мезецкий. Туда же возвратился Якоб Делагарди[444].

Картина боя, увиденная гетманом Жолкевским, совпадает во многих деталях с описанием Клушинской битвы, приведенным в разрядных книгах: «По грехом московских людей и немецких людей Яковлева полку Пунтосова литовские люди толкнули, а боярин князь Дмитрей Иванович Шюйской устоял в обозе, и стоял до половины дни; и немецкие люди царю Василью Ивановичу изменили и почали съезжатца с литовскими людми». Московские воеводы попытались уговорить немецких наемников отказаться от переговоров с гетманом Жолкевским, для чего были посланы сокольничий и думный дворянин Гаврила Григорьевич Пушкин и Михаил Федорович Бобарыкин. Однако в стане князя Дмитрия Шуйского дожидаться ответа не стали: «И как Гаврило и Михайло из обозу к немецким людем в полк пошли, и после того немногое время спустя из обозу боярин князь Дмитрей Иванович Шюйской побежал со всеми людми, а обоз покинул»[445]. Перед бегством главного воеводы на виду у гетманского войска разложили богатые вещи — «кубки, серебряные чаши, одежды, собольи меха»; сделано это было для того, чтобы отвлечь преследователей. В качестве трофея гетманскому войску достались даже «собственная Шуйского карета, его сабля, шишак и булава». Было взято в плен несколько заметных воевод, в том числе Василий Бутурлин, а князя Якова Барятинского якобы «видели между убитыми». Польские пахолики захватили вместе с привезшим казну для раздачи иноземцам разрядным дьяком двадцать тысяч рублей и сукна. Большинство же людей из войска князя Дмитрия Шуйского или погибли во время преследования, как это обычно бывало, или разбежались по своим поместьям.

Про главного воеводу царской рати рассказывали, что он в своем поспешном бегстве увяз с конем в болоте, потерял обувь и в Можайск приехал «босой, на тощей крестьянской кляче». Так сразу были потеряны и русские полки, и немецкие отряды в составе правительственной армии. Якоб Делагарди обязался гетману Станиславу Жолкевскому («дал руку») в том, «что не будет служить у москвитян»[446]. Позднее автор «Нового летописца» так писал о поражении под Клушином: «Литовские люди руских людей побиша, и в табарах многих людей побиша, и живых поимали. Бояре же отоидоша в Можаеск не с великими людми»[447].

После такого погрома в оставшейся без защиты перед лицом наступавшего гетмана Москве случился новый переворот. Бунт против царя Шуйского назревал давно и даже принимал открытые формы. Ни одного царя не уважали так мало, как Василия Ивановича. Когда же вместе с уважением пропал еще и страх, то стало ясно, что царю Василию больше не удержаться на престоле. Испытанный царедворец и автор одного из политических переворотов против Лжедмитрия I сам пал жертвой действий заговорщиков.

Главный упрек царю Василию Шуйскому как возник в 1606 году, так никуда и не исчез. Он состоял в том, что царь «сел на Московское государство силою». Шуйский до поры до времени выигрывал у всех недовольных его правлением тем, что формально признавал силу земского собора. (Так, по словам «Иного сказания», описавшего знаменитое выступление в «субботу сыропустную» 1609 года, царь говорил: «Что приидосте ко мне с шумом гласа нелепого, о людие? Аще убита мя хощете, готов есмь умрети; аще ли от престола и царства мя изгоните, то не имате сего учинити, дондеже снидутся все болшие бояре и всех чинов люди, да и аз с ними; и как вся земля совет положит, так и аз готов по тому совету творити»[448].) Но в конце концов никакой законной процедуры сведе́ния царя Василия Шуйского с престола и не потребовалось. Сработало более испытанное орудие — боярские интриги. В столице явно сложился заговор против царя, а возможно, и не один. В начале июня 1610 года до польско-литовской стороны дошли сведения, что царя Василия Шуйского готовились свергнуть во время встречи в Москве чудотворной святыни — Николы Можайского. Царя якобы собирались просто не впустить обратно в Москву. Узнав в дороге об измене, Шуйский вернулся и расправился с заговорщиками[449]. Конечно, то, что ему не удалось с почетом встретить образ Николы Можайского, не способствовало укреплению его позиций.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});