Беседы с Vеликими - Игорь Свинаренко

– Вы как-то сказали, что мир треснул. А на чем это трещина – на шаре, на плоскости? Или что это?

– Не знаю. Трещина везде. Как боялся и предсказывал Владимир Соловьев, наш философ, мир раскололся. Это уже на грани чего-то очень нехорошего. Казалось бы – подумаешь, два небоскреба грохнули… Я был в это время в Америке, кстати.

– Где именно?

– Я был в гостях у своего товарища, у него дом в двух часах езды от Нью-Йорка. Поехал туда просто передохнуть. Включаем телевизор утром и вдруг смотрим – эти башни, и как они взрываются. Кошмар! А жена товарища разрыдалась, кричит. В чем дело? Она говорит, что в одной из этих башен работает ее сын. Я ей говорю: «Твой сын раньше одиннадцати не просыпается, сейчас девять тридцать утра». Она кинулась звонить – связи нет. Телевидение еще какое-то время работало – я даже успел с экрана сделать эскиз своей будущей работы, о которой я, правда, и не мечтал тогда.

– А что с хозяйским сыном?

– Сын проснулся, когда все рухнуло к чертовой матери…

– Дома проснулся?

– Дома, в своей кроватке. Лентяй чудовищный – не знаю, как его там, в башне, терпели.

– Да, потрясающе, но все-таки – как мир треснул? Трещина на чем? Треснул арбуз? Или треснуло бревно? Или плита железная? Вот как вы видите это? Какая картинка?

– В виде картинки? Я это уже нарисовал четыре раза. Самая из них интересная – первая, которую я делал в Америке. Я тогда как приехал от друга, сразу начал ее рисовать, как раз 11 сентября. Щас в Италии она, к сожалению. Все уходит за границу, а в России музеи нищие. Даже если у тебя здесь покупают, все равно потом увозят. Вот так, и ничего не сделаешь. Жалко, что вот так…

– Вы как-то говорили, что Америка у вас ассоциируется с царством Монтесумы и что она точно так же погибнет.

– У меня было название картины «Щит Монтесумы», но там другое… А насчет погибели – не знаю, но похоже, что это только начало, все те небоскребы. Это только начало какой-то катастрофы…

– Вы, как художник, имеете, наверно, дар предвидения?

– Нет. Я как художник живу со своими мозгами, а что там на самом деле – мне неизвестно.

– И тем не менее художник – отчасти колдун?

– Отчасти и алкоголик. (Смеется.)

– Ну, знаете… В России кто не алкоголик?

Мы смеемся.

Родня

– А как, кстати, поживает ваш брат Петр, музыкант?

– Петя теперь – галерист. Музыку он, к сожалению, совсем оставил. Жить надо как-то, а галерея прибыль дает, пусть даже и небольшую.

– Вы с ним работаете?

– Нет, не работаю. Ему это невыгодно, потому что у меня цены высокие изначально, а он живет на разницу.

– А Лиза Плавинская – тоже из ваших?

– Моя приемная дочь. Она искусствовед.

– Она под вашим влиянием стала заниматься искусством?

– Нет, скорее под влиянием своего дедушки, он был кровным искусствоведом – его фамилия Климов. И как-то в этой среде она варилась…

Русский рынок

– Когда-то вы заметили, что Нью-Йорк – сумасшедший бизнес-город, а Москва – город лирический. Это еще актуально?

– Все еще лирический город Москва. Она мне напоминает… ну, того, кто на печи все время лежал в сказках, я уж забыл, как его зовут?

– Емеля?

– Емелю напоминает, вот. В Нью-Йорке – там такое напряжение, там иначе невозможно. А здесь хочешь – работай, хочешь – в носу ковыряй.

– И вы, значит, не зря изобразили русскую столицу в виде черепахи. Но вы-то работаете и в Москве, и в Нью-Йорке – с одинаковым темпом?

– Нет, все разное. И слава Богу. Потому что там темп изматывающий. Почему я щас оттуда уехал? Потому что очень легко стать безликим халтурщиком в Нью-Йорке – лишь бы продавать товар. Там главное – товар.

– А здесь что?

– А здесь можно подумать, можно то, сё… Почитать, посмотреть альбомы. Я вот из Нью-Йорка привез целую библиотеку, собрал много интересных книг. Я не знал, что сейчас и здесь можно многое купить, то, что надо для работы. Это тяжесть жуткая, и еще надо платить за перевес…

– Вот вы говорите, что медленнее стали рисовать. Теперь месяц на картину уходит?

– Месяц. Да. Особенно если это картина большого формата: два метра на полтора. Там технологически много времени уходит. Ну и потом, надо еще остановиться, подумать… К тому же мы с Машкой много путешествуем по Европе. Это тоже время. Интересно поездить по Европе. Там музеи фантастические… Только надо время выбирать. А то мы как-то в Париже нарвались на школьные каникулы; я раньше думал, что в Америке дети распущенные донельзя, а европейские – такие же, хочется по заднице дать ногой. Вот.

– Вы в музеях смотрите картины или просто уже пересматриваете?

– Нет, смотрю. Я многие знаю по репродукциям, но репродукция – это только приглашение увидеть подлинник, сама по себе она ничего не дает.

– Вы еще не все музеи основные объехали, из тех что хотели?

– Нет… Вот – в Амстердам собираемся…

– Заметно, что русские стали больше покупать картин серьезных?

– Сейчас – да. (Несмотря на то что разговор наш шел в самый кризис… – И.С.) Этот самый московский Sotheby’s 89-го года – он открыл всем нам, русским художникам, ворота на рынок. Вот. И постепенно стали покупать. Русские покупают – но чаще всего увозят. Скажем, к себе в Лондон, ну и где еще они там кантуются…

– Вы говорите, что в Нью-Йорке, вообще в Америке, есть арт-рынок, а в России нету его.

– Ну, в России нет постоянного и отработанного рынка. Тут продажи случайные.

– Это плохо?

– Нет, это, в общем, хорошо. Ведь когда начинаются такие повальные продажи кого-то из художников, это не очень для него хорошо. Художнику в принципе денег много не надо.

– Как это – не надо?

– Слишком много не надо, лишних не надо, а так, чтоб на жизнь было. Мы вот сейчас когда переезжали из Америки, я сюда привез самые большие работы, которые не мог там продать, они дорогие. И вот все эти непроданные картины у меня тут за неделю скупили.

– Скажите, Дмитрий, а что дальше-то будет с искусством русским?

– Дальше? Щас такое время – для молодежи особенно трудное. Им трудно определиться, кем быть, какое направление взять художественное, и то, и сё. Молодые обращают большое внимание на западное современное искусство. Это не очень хорошо – потому что какой смысл просто переделывать то, что уже делается там? И конечно, как всякое подражание, это уже более слабо. Надо как-то искать свой путь, тут, в России.

– А это не так просто, потому что Россия – провинциальная страна, по сравнению со Штатами, к примеру.

– Ну, это само собой.

– В провинции трудно изобрести что-то новое.

– Ну почему же? В России Малевич существовал, и другие художники были интересные…

– Но тем не менее вы же, наверно, чувствуете, как ваши акции в России поднялись, после того как пожили в Америке? Здесь не верят своему вкусу, ждут, когда Запад признает. Тогда и наши начинают ценить. Этакая провинциальность мышления…

– Есть такое. Вот после Америки мои картины тут стали дороже продаваться. Дороже, чем даже в Америке.

– Ну да, там полно художников приезжих, а здесь художник, вернувшийся из Америки, где достиг успеха, – редкость?

– Редкость. И вот еще что важно. К России там отношение не очень. Они думают, что Россия – параша! Они страну не уважают. Америка не уважает, и Европа тоже.

Возраст

– Вот вы с кем из художников общаетесь? Чисто по-житейски так?

– Ну, в Америке я общался с тем же Шемякиным, но редко, потому что он жил далеко – под Нью-Йорком. Щас он вроде во Франции, замок у него там. Из московских там – еще Эрнст Неизвестный… Виделись иногда, хотя люди мы все занятые. Но по большому счету – пойти некуда.

– Как – некуда?

– Ну перемерли мои друзья. А с новыми ребятами что говорить? Не о чем. У них свои дела.

– Да, вот она, обратная сторона долгожительства…

– Ну да. Иногда сидишь и думаешь: быстрей бы умереть к черту. (Смеется.)

– Да ладно вам. Это вы так шутите над нами. А на самом деле видно же, что вы человек веселый, юморной, можете и винца выпить. И интерес к жизни у вас есть. Мы знаем, что большие мастера творят даже и в совсем глубокой зрелости.

– Ну конечно. Скажем, мой возраст для актера – почти смертелен. Мало кто играет, уйдя в восьмой десяток. А художника это не касается.

– Вам, художникам, повезло – и в старости можете творить, и в детстве. В отличие, например, от режиссеров.

– Я в десять лет начал рисовать. Случайно. А до этого был шпаной уличной, как все тогда.

– Шпаной? Вы воровали? Резали кого-то?

– Нет. Мы были шпаной такой романтической, что ли. Родители на работе, дети на улице. Это 48-й год, 49-й. Вечером родители приходили уставшие, злые, и нам домой не хотелось идти, потому что там скандалы… Лучше на улице! Чердаки, голубятни…