Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

эпоху не открыл, но намеками высказывал и которые сближали его в молодости с Розановым, с возрастом исчезли. Мотив веры, преданности Церкви в своей искренности, даже ревностности — несомненен. Муки метаний, глухим стоном доносящиеся до слуха каждого читателя его ранних произведений, как будто оставили Мориака. L’angoisse à desserré son étreinte[314].

Какая же пропасть отделяет его судьбу от судьбы Розанова, умершего в голоде, одиночестве и все большем внутреннем разладе, после смерти растоптанного победившими врагами его мысли, забытого. Но не этого ли подсознательно ожидал и жаждал Розанов, не такой ли конец как раз и освещает его память, добился ли бы он успехом того сияния, которое заставляет нас возвращаться к его текстам? С моей стороны это не голословная гипотеза.

«„Известность“ иногда радовала меня, — чисто поросячим удовольствием, — пишет о себе Розанов уже в 1911 году. — Но всегда это бывало ненадолго (день, два): затем вступала прежняя тоска — быть, напротив, униженным», и чуть далее снова:

Унижение всегда переходит через несколько дней в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто. Не невозможно сказать, что некоторые, и притом высочайшие, духовные просветления недостижимы без предварительной униженности, что некоторые «духовные абсолютности» так и остались навеки скрыты от тех, кто вечно торжествовал, побеждал, был на верху («Уединенное»).

Сегодня, с дистанции в сорок и более лет, мы можем окинуть взглядом замкнувшийся круг жизни Розанова, его мысли, сомнения и смерть, его одинокое зачарованное детство и грустную молодость; долгие годы тяжелого труда, борьбу и «игру» в разных интеллектуальных лагерях, все более выраженную войну с христианством и в то же время «православную правоверность». Период «Уединенного» и «Опавших листьев», первую тень смерти на жизни самых близких и на его собственной; страх смерти, бросающий Розанова снова в объятия Христа, затем последние годы — война, две революции, крах Русской церкви, которую он любил и отождествлял с Россией, террор, нищета и голод, «последний акт трагедии», словно подтверждение его тезиса, что человечество «сгнило» в христианстве. Потому что и ответственность за революцию Розанов возлагает на христианство. И его смерть в монастыре в январе 1919 года. Что из его наследия спасено от гибели? Во время войны Розанов продолжает писать, пытается сотрудничать с разными журналами. Даже выпускает свою последнюю книгу, «Апокалипсис нашего времени». Издания, в которых он пробует печататься, в основном конфискуются, редакторов арестовывают. Розанову уже за шестьдесят, его жена парализована и обездвижена. Единственный сын, 15–16-летний Вася, призван в Красную армию и умирает от сыпного тифа[315]. Одна из дочерей уходит в монастырь, ухаживает за стариком до последнего дня и вскоре после его смерти в том же монастыре лишает себя жизни.

Розанов голодает, мерзнет, у него нет даже керосина для лампы в долгие зимние вечера, и как раз тогда у него возникает чувство, что перед смертью он должен окончательно высказаться, что сейчас ему откроется что-то важное. Знакомые видят его на станции, куда он ходит, как нищий, смотреть, как другие едят; он сам с волнением описывает эти прогулки: солдата, который на его глазах разломил и съел большую булку, даже не понюхав ее. Он ищет окурки в мусорных баках, мерзнет и почти постоянно голоден. «Апокалипсис…», последнее произведение Розанова, написанное таким же свободным, интимным стилем, хотя и более резким, огненным, как и его письма того времени, полно упоминаний еды. «Семья наша голодна. 12-й день — ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного», — приписывает он к длинному, исполненному юмора и острых замечаний о социализме письму Геллербаху в июне 1918 года. А в августе: «Я голоден. И не могу исполнить требование редакции „переписать на машинке“ присылаемые статьи… Но ведь если „Мысль и Слово“ есть в точности Мысль и Слово… И я залился слезами». В «Апокалипсисе…» он с трогательным волнением благодарит незнакомого читателя, приславшего ему немного продуктов. «Мысли, и страхи, и тоска самоубийства уже мелькали, давили», — и дальше: «Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни».

«Ax, все устаю. Сегодня — сыт: а знаете, милого творожку я съел, и — чуть-чуть, — не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но — детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: „дайте и мне“. А — ужасно хотелось. Теперь только о еде и думаю». В этих обрывках предложений о голоде, вставленных между гениальными страницами о религии, слышится как будто плачь беззащитного ребенка без упрека кому-либо, без злобы; печаль, что последнюю, самую важную работу тормозит голод. Одна из страниц «Апокалипсиса…» заканчивается словами: «Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой».

Не меньше Розанова мучает холод:

Это ужасное замерзание ночью. Страшные мысли приходят. Есть что-то враждебное в стихии «холода» — организму человеческому, как организму «теплокровному». Он боится холода, и как-то душевно боится, а не кожно, не мускульно. Душа его становится грубою, жесткою, как «гусиная кожа на холоду» («Апокалипсис нашего времени»).

Последний год Розанов проводит в Сергиевом Посаде под Москвой, в русской Ченстохове (Сергиева лавра), в одном из главных православных святых мест, там монашествует его дочь Вера. Он живет у своего ближайшего друга, священника Флоренского. Флоренским он восхищается, любит его — видит в нем Паскаля православия! В письме, написанном из того же монастыря в сентябре 1918 года, Розанов, может быть, резче всего обнажает суть своих враждебных христианству взглядов. «Из восточных мотивов», «Апокалипсис…», изданные уже при большевиках, письма к Голлербаху, вышедшие в 1922 году в Берлине, — вот и всё, что нам осталось от последних страшных лет Розанова.

Антихристианские акценты в его поздних текстах невероятно остры, но и тут можно найти ноты умиления, восторга перед христианством, с которыми Розанов все ожесточеннее борется. Он с новой силой выражает то, что лежит в основе его противоречия: уверенность, что противоположные миры религии Христа и религий Древнего мира несовместимы, «смешать» их нельзя. Этот вопрос был предметом ожесточенных споров в Религиозно-философском обществе. Мережковские и другие члены Общества видели в Христе именно воплощение чаяний и пророчеств, содержавшихся в дохристианских религиях. Их критика «исторического христианства» всегда была во имя Христа, а не против него.

Только что простоял «со свечечками», — пишет