Портрет кудесника в юности - Евгений Лукин

Кудесник смущённо кашлянул.

— К народной, Глебушка…

— Ка-кой?

— К народной, — с неловкостью, словно прощения прося, повторил колдун. — Тут, видишь ли… Вообще-то считается, что стихий у нас четыре, а на самом деле пять…

Глеб недоверчиво покосился на учителя:

— А к какому народу? К нашему?

— Да к нашему, конечно, к баклужинскому… Всё гад рассчитал! Остальные-то четыре стихии в городе — слабенькие, травленные… в трубы загнанные, асфальтом крытые…

Глеб не слушал. Лицо у него было отрешённое и усталое: то ли сказывалась потеря сил, то ли тонкие народные сущности уже просачивались потихоньку в его душу.

* * *

Всю ночь, не прилёгши ни на минуту, провёл старый чародей у постели ученика. К утру вокруг призрачно мерцающей кишки стараниями Ефрема закрутилось три барабашки. И всё-таки жизненная сила слабыми толчками продолжала покидать тело Глеба.

Иногда казалось, что юноша уже не дышит.

Светало, когда он наконец открыл глаза и, уставившись незряче в потолок, проговорил, как в бреду:

— Систему пора менять…

— Да куда ещё менять, Глебушка? — кривясь от жалости, отвечал ему безутешный колдун. — Ты уж под этой пока полежи. Сам знаешь: больше трёх барабашек разом закручивать не след — пространство схлопнется…

Чело больного омрачилось.

— Я не про них, — сдавленно произнёс он. — Я про Баклужино. Прогнила система…

Лицо его уже не принадлежало этому миру.

Внезапно вскинулся, нашарил одежду.

— Да куда ты? Лежи…

Но удержать порченого не удалось.

— Пошли! — приказал Глеб, лихорадочно облачаясь в джинсы и куртку. — Там митинг на площади…

Явно был не в себе человек. Впрочем, бывают моменты, когда в хвором пробуждаются собачьи инстинкты — и лучше ему в этом случае не перечить: сам себе травку найдёт…

Учитель и ученик выбрались на улицу. С небес по обыкновению сыпалось чёрт знает что. Такое чувство, будто астральная живность, обитающая в облаках, окончательно отбилась в эту зиму от рук и вместо того, чтобы, как подобает, терпеливо собирать из ледяных иголочек сложные узорчатые снежинки, валяла в морозные дни какую-то труху, а в оттепель — бесформенные хлопья.

Чутьё не обмануло Глеба: действительно, на главной площади Баклужино опять возвышалась фанерная трибуна и толпился заснеженный люд. Лаяли динамики. Общественно-политическому движению «Колдуны за демократию» грозил раскол — белые маги никак не могли ужиться с чёрными, а это означало, что на выборах, скорее всего, победят православные коммунисты-выкресты со своим Никодимом Людским.

Неприязнь старого колдуна Ефрема Нехорошева ко всяческим митингам была общеизвестна, поэтому появление его на площади в сопровождении ученика вызвало в народе сильнейшую оторопь, позволившую обоим беспрепятственно добраться до трибуны.

— Вы куда, молодой человек? — окликнул Портнягина один из организаторов, правый рукав которого охватывала чёрная повязка с белыми изображениями ступы и помела, но взглянул в глаза — и дорогу заступить не посмел.

По шаткой лесенке Глеб поднялся к микрофону.

Заснеженная толпа зароптала (очевидно, ждали другого оратора) — и вдруг растерянно смолкла. Даже те, кто не имел никакого отношения к чародейству, почуяли нутром незримую связь, некий энергетический канал, соединяющий их с бледным плечистым юношей, столь внезапно выросшим на трибуне.

Колдуны обеих ориентаций, чёрной и белой (они стояли поближе к помосту), прекрасно видя, что происходит, соболезнующе переглядывались. С такой бедой, как у этого парнишки, в леса бежать надо, подальше от народа, а он, самоубийца, на трибуну выперся! Вон какая орава — за полчаса умертвят. Да, не везёт с учениками Ефрему Нехорошеву… Сейчас ведь говорить начнёт!

И он заговорил. Негромко, через силу. О чём? Этого потом не сумел бы вспомнить никто, даже сам Глеб. Казалось, кто-то нашёптывал ему нужные слова. Да, собственно, так оно и было: прана молодого чародея уходила в массы, а навстречу ей по многочисленным капиллярам, сливающимся затем в упругую бьющуюся жилу, поднимались тонкие субстанции народной стихии. Проще говоря, надежды и чаяния.

Толпа плотнее прихлынула к помосту, с замиранием ощущая приближение чего-то неслыханного, небывалого.

И — вот оно! Свершилось! Это почувствовал каждый, а кто не почувствовал, тому достаточно было взглянуть на очумелые физии колдунов. Невероятно: повинуясь единому порыву толпы, «пиявка» погнала прану вспять. Народная сила — добровольно! — вливалась теперь толчками в сердце молодого кудесника, а навстречу ей, в людскую гущу, двинулись надежды и чаяния самого Глеба.

Он выпрямился, с лица его исчезла болезненная бледность, голос окреп, загремел.

— Забыли? — вопрошал он, срывая и отбрасывая ненужных уже барабашек. — Забыли про массовые заморы астральной фауны при большевиках? Про борьбу с вредными суевериями — забыли? Ничего! Никодим Людской вам живо напомнит!..

Толпа заворожённо внимала. Неизвестно, скрывался ли в ней тот, кто втихомолку подстроил пакость Портнягину, однако можно представить, как бы он клял себя за то, что опрометчиво «закоротил» жертву не на ту стихию! Хотя… Был, помнится, и случай с Микулой Селяниновичем, «законтаченным» врагами на мать сыру-землю, которая не только не выпила силушку из полюбившегося ей богатыря — напротив, своей поделилась…

* * *

До дому учитель и ученик добирались молча. Портнягина переполняли чувства. Казалось, врой столб поглубже — взялся бы за него да землю перевернул. Ефрем был просто задумчив. Так и шли. Только раз, когда мерзкая погода пальнула им в лица какой-то стеклянной крошкой, Глеб поднял глаза к мутному небу.

— Не надоело? — осведомился он сквозь зубы.

Снег перестал. А вскоре пошёл снова, но уже иной — кружавчатый, правильный. Не посмел, значит, противиться воле народной. Остановившись, старый колдун поймал на ладонь снежинку и долго смотрел на неё, растроганно вздёрнув брови.

— Знаешь что, Глебушка? — молвил он с затаённой грустью. — А ведь кончилось твоё ученичество. Самому учить впору…

2003–2005