Александра - Олег Ростов

с ранеными.

— Иван, а кто это? — Спросил старший Вяземский.

— Раненые. Пострадали от татей лесных. Саша им оказала помощь и велела сюда везти.

— Что, дочка, лечить их будешь?

— Буду, Фёдор Мстиславович.

— Иван, а вы как, татей то застали?

— Застали, дядька. Они последних в купеческой обозе добивали. В живых остались вот эти трое, сам купец со своей жёнкой и двумя детьми, да ещё трое из его охраны. Вовремя успели. Почти всех воров извели. Пару в полон взяли. Их десятник Тучковского в приказ повёз. — Дядька удовлетворённо кивнул. Улыбаясь, посмотрел на меня. Я как раз сошла с коня и поглаживала его.

— Дочка, а ты тоже участвовала? — Хитро спросил он.

— Участвовала, дядька.

— Самая первая рванула туда, еле угнались за ней. Нескольких татей зарубила. — Дополнил Иван. И тут Евсей увидел печатку на моём указательном пальце. Всматривался в неё. Потом сказал, обращаясь к боярину. — Фёдор, посмотри на перстень у твоей невестки.

Тот тоже смотрел на печатку удивлённо.

— Саша, а откуда у тебя вот этот перстень?

— От бабушки остался. А ей от её предков. Я же говорила, что она у меня из княжон русских родом была.

Фёдор Мстиславович с Евсеем переглянулись.

— Фёдор, ты понял, что это значит? — Спросил Евсей своего побратима. — По мужской линии они Комнины, по женской они обе Рюриковны, причём родичи государю, ибо из Мономашичей!

— Господи, спаси и помилуй. — Фёдор Мстиславович перекрестился.

— Что-то не так, батюшка? — Спросила, прикинувшись наивной дурочкой, у Фёдора Мстиславовича.

— Кто был предок, бабушки твоей?

— Не знаю я, Фёдор Мстиславович. Давно это было. Толи во время нашествия хана Бату, толи ещё раньше. Они в Византию с Руси попали.

— То перстень основателя Москвы. Великого князя Киевского Юрия Долгорукого. Предка нынешнего государя. Такой же рисунок высечен в Старой Ладоге в Успенском соборе. Самого перстня нет. А он вон где оказывается. У тебя, сношенька.

— А что это значит, батюшка? — Спросила я старого боярина.

— Это значит, что твоя бабушка из Мономашичей. Той ветви рода Рюриковичей, которая правит Русью вот уже пять столетий, начиная с Владимира Мономаха. А вот кто из сыновей или внуков Юрия Долгорукого был предком твой бабушки, а значит и вас с Еленой, этого я не знаю. Надо узнать у старейшего в боярской думе. Он знает.

— Хорошо. Фёдор Мстиславович, мне нужно место, для моей лекарской. Где я буду людей лечить.

— Знаю. Боярыня Евпраксия уже определила тебе. Вон видишь дом? В нем раньше людская была, для холопов наших. Она велела всех оттуда переселить. Там всё сейчас моют. Ими верховодят твоя Дарёнка с Фроськой.

Прошла в указанный дом. Не плохо холопы у Вяземских живут. Дом из брёвен, теплый. Печь хорошая. Само помещение было разбито на небольшие комнаты, тонкими перегородками. В комнатах находились сколоченные из грубых досок двухъярусные полати. Ко мне тут же подошли Дарёна с Фросей. Показали всё. Довольные были. Всё же этот дом не сарай, в котором я раньше операции делала.

Подозвала одного из мужчин. Он подошёл ко мне с опаской. Низко поклонился.

— Значит так, Вот эти все полати убираем. Убираем и все перегородки. Как разделить дом, я расскажу. Так же сколотите из полатей лежаки для болящих, на ножках. Понятно?

— Понятно, боярыня.

Богдан, находившийся рядом со мной, я на него уже не обращала внимания, замахнулся плетью.

— Не боярыня, смерд, царевна. — Рявкнул он. Я успела остановить его руку с плетью.

— Богдан, оставь. Они ещё не знают. Не суди их строго. Узнают, привыкнут. Царевен то, я думаю, они никогда не видели, хоть и в Москве живут.

Богдан опустил руку. Но продолжал зло смотреть на холопа. Всё верно, принижая мой титул, они оскорбляют и моих людей. А они вошли уже во вкус. И за, так называемым, «протоколом» следят похлеще меня. Я же говорю, понты — это наше всё, а иначе потерька чести, а такого на Руси никому не прощают.

Подумав, сказала, что две комнатушки можно оставить. Пока, временно. Из них убрали двухъярусные нары. В одной комнате оставили три лежака. Это я оставила под палату. В другой сколотили и установили один большой стол, по середине. Это стало у меня операционной. Раненных, наконец, занесли в мой новый госпиталь. Допоздна занималась своими больными. Мужчине с рубленной раной груди, пришлось сделать операцию. Практически в полевых условиях, так как госпиталь готов до конца не был. Но у меня были уже мои инструменту, кегут, эфир и Дарёнкины мази и отвары. А вот мужчина с поломанными ребрами и повреждённой челюстью умер к утру. Я не стала его вскрывать. Поэтому не знала точно, какова была причина смерти, но предполагала, что из-за повреждений внутренних органов.

Уже поздно вечером, практически ночью, помылась с Ваней в бане. Была уставшая. Поэтому ничего, в плане плотской любви, у нас с Ваней не было. Он это понимал. Сам вымыл меня. Вытер насухо полотенцем. Помог одеться. Потом взял на руки и унёс в наше горницу, которую нам отвели его родители. Уснула я ещё до того, как он уложил меня в постель. Утром меня разбудил Иван.

— Сашенька… Сашенька. — Я медленно выплывала из царства Морфея. Открыла глаза, потянулась. — Сашенька. — Муж смотрел на меня.

— Да, Ванечка. С добрым утром.

— С добрым. Не знаю правда, насколько оно будет для тебя доброе.

Я напряглась.

— Что-то случилось?

— Твой больной один, умер.

— Кто?

— Я не знаю. Но прибегала Фроська твоя, сказала.

— Давно?

— На рассвете. Я не стал тебя будить. Раз он умер, то ему теперь ничто уже не нужно. Теперь только Господь его поводырь.

Хорошее настроение, с которым я проснулась ушло. Села на нашем ложе. Ваня сел рядом со мной, обнял за плечи.

— Саш, не грусти. Такова воля Господа значит. Он воин, исполнил свой долг. Поэтому попадёт на небеса.

— Я даже не знаю, как его зовут. Есть ли у него родные? Может жена и детки малые?

— Ты думаешь на Руси мало вдов и сирот? Много. Ты и так сделала всё что могла. Он простой вой. А ты царевна.

— Прежде всего, Ванечка, я человек, лекарь. И как лекарь я не смогла спасти его.

— Значит, такова была его планида.

— Спасибо, Ваня. Надо одеться и пойти туда, в госпиталь.

— Хорошо.

Есть мне не хотелось. Поэтому одевшись в свою обычную одежду, прошла к своим болящим. Венец, конечно же, надевать не стала. Ибо нечего. Да, самое смешное было с короной. Никифор продолжал с ней носится, как с писанной торбой. Ведь он опять вёз её в походной сумме. Никому не позволял к ней прикоснуться. Даже остальные пятеро моих диверсантов не знали, что в походной суме. А попытавшись узнать, нарвались на натуральный волчий оскал.

— Не вашего ума дело. За то знает царевна и этого довольно. А кто сильно много знать хочет, может на голову короче стать. — После этих слов никто не пытался заглянуть в кожаный мешок. Наоборот, держались подальше. Как только мы прибыли в Москву, мешок Иван велел Никифору положить в нашей опочивальне. Когда Никифор ушёл, муж засунул корону под наше супружеское ложе.

В госпитале меня уже ждали. Умерший лежал вытянувшись. В правом уголке рта, запеклось немного крови. Скорее всего, у него было повреждено лёгкое. Но как узнать было тогда? Рентгена тут явно не было. В госпитале был уже местный поп. Он махал кадилом и читал молитву. Я перекрестилась. Подождала пока поп не закончит. Потом спросила у оставшихся двух его товарищей:

— Как его звали?

— Егорий, царевна.

— А родом он откуда? Родные, близкие есть?

— Откуда родом не знаем. Он недавно нанялся в охрану, перед тем, как мы выехали с купцом. — Ответил тот, кто лишился руки.

— Значит, хоронить будем мы.

В местной церкви Егора отпели в этот же день. Плотник Вяземских сколотил простенький гроб и могильный крест. Отвезли его на кладбище. Я тоже поехала. Хотя Иван был против. По протоколу это был перебор, чтобы родовитая царевна и боярыня хоронила простого ратника. Но я настояла на своём. Конечно, на кладбище поехали со мной все пятеро моих гвардейцев, Иван и Евсей с ещё десятком боевых холопов. Это на всякий случай. Люди смотрели на нас с любопытством, провожая скорбный поезд. По сути, мы и были теми единственными, кто проводил Егора в последний путь. У свежей могилы, я постояла ещё какое-то время, глядя