Современный чехословацкий детектив - Эдуард Фикер

Таня Врабцова решительно кивнула.

Вернулся Луцек с негативами. Капитан Экснер бегло просмотрел пленку на свет и сунул ее в карман.

— Дать вам расписку?

— Нет. Наверно, это ни к чему...

— Отлично. Ну что ж, товарищи, пойдемте побеседуем. И будьте любезны, захватите копию репортажа.

Экснер поблагодарил за кофе и попрощался с Таней Врабцовой. Доктор Ронбек не только вышел с ними в коридор, но даже спустился этажом ниже. У дверей его кабинета они сердечно пожали друг другу руки, и теперь Вацлав Ронбек мог прогуляться по коридорам, рассказывая своим звучным голосом о том, что Поган с Луцеком влипли в историю с убийством, да так, что вид у них сейчас весьма бледный.

— И это все потому, — добавлял он, — что считают, будто журналистам все дозволено. Ха-ха.

Они вышли из издательства и остановились на тротуаре. Экснер огляделся по сторонам.

— Ну, куда теперь?

— Ближе всего к «Пиаристам», — сказал фоторепортер Луцек.

— И готовят там неплохо. По крайней мере раньше там можно было поесть вполне прилично, — согласился Экснер. — И час вполне подходящий, чтоб пообедать да поболтать.

80

Они заказали обед. Экснер, как обычно, прибавил забот шеф-повару, потому что бифштекс заказал без яйца, но попросил, чтобы его обложили печенкой по-английски.

— Завтрак у меня был крайне скудный и не очень вкусный, — объяснил он своим спутникам. — Не взять ли нам по стаканчику сухого вина, если у них найдется каберне?

Поган и Луцек сочли, что им тоже не повредит.

— Так вот, — начал капитан Экснер, чью жизнеспособность подогревало сознание, что в кои-то веки можно как следует поесть, — считайте этот предварительный допрос дружеской беседой. Все, что мы сейчас обсудим, вы после обеда повторите для протокола на Бартоломейской улице. Там вас будет ждать надпоручик Вонек. Стаканчик-другой сухого в данном случае вам не повредит, — добавил он с удовлетворением, — но прежде я хотел бы задать очень важный вопрос... Да, это, собственно, самое главное. И должен вас предупредить, что добровольное признание является смягчающим обстоятельством. Вы убили его?

— Господи Иисусе! — тихо воскликнул Луцек, — Нет! Зачем?!

Капитан Экснер вопросительно посмотрел на Рихарда Погана.

— Ей-богу, мы его не убивали, — рассудительно сказал тот. — По крайней мере я. А поскольку Луцек все время был с мной, полагаю, что и он этого не делал,

— Значит, нет?

— Нет, — ответили оба.

— Вы что-нибудь взяли в той квартире? Я имею в виду — что угодно. Хоть пустяк. Сувенир. Незначительную мелочь. Волос Деда Всеведа. Десять геллеров, мелкую монету. Зубную щетку, кусок угля, серьгу. Словом, что-нибудь. Пускай даже случайно.

— Нет.

Экснер кивнул, отодвинулся, чтобы официант смог сервировать стол, а потом взялся за прибор.

— Так, — сказал он удовлетворенно, осмотрел нарезанную печенку — не сырая ли (про себя недовольно отметил, что она скорее пережарена). Бифштекс был неплох. — А теперь можно и побеседовать. Что побудило вас поехать в Опольну?

— Выставка нашего современного искусства, проходившая в этом году в Копенгагене. В сообщениях зарубежной прессы было несколько довольно подробных упоминаний о работах Болеслава Рамбоусека. Вот мы и запланировали на лето поездку.

— Когда вы приехали в Опольну?

— В пятницу под вечер, — ответил Рихард Поган. — Поскольку пана Рамбоусека не было дома, мы зашли к директору музея.

— Вы писали Рамбоусеку, что приедете?

— Писали и получили от него открытку, он, мол, всегда дома и может принять нас в любое время. Так что мы, в общем, ехали наугад.

— Что вы узнали от доктора Черноха?

— Гм... — Поган поерзал. — Собственно... что задача у нас не из легких... Пан Рамбоусек — человек настроения. А перед нашим приездом у него были семейные неприятности...

— Какие?

— Он выгнал родного сына...

— А как относился к этому пан Чернох?

— Я бы сказал, он обрадовался, — провозгласил Луцек и отпил из бокала. — Людей порой одолевает скука, вот они и рады любому происшествию. Рихард беседовал с доктором Чернохом о городе, о его истории и тому подобное. Я пошел сделать засветло несколько снимков. Замок, внутренний двор, смешные каменные олени и прочее...

— Стало быть, пана Рамбоусека вы увидели только в субботу. А что в пятницу вечером?

— Мы немного посидели в пивной на площади, а потом пошли спать.

— Гостиница «Рыхта»?

— Совершенно верно. А утром, — продолжал Рихард Поган, — снова пошли к Рамбоусеку. И снова не застали его. В кассе, где продают билеты в замок, нам посоветовали зайти в столярную мастерскую. Он был там и сказал, что у него много работы, он делал что-то из металла, какое-то дверное украшение. И велел нам прийти после обеда.

— Минутку, — перебил Луцек, — Он посоветовал нам пойти искупаться, а он-де придет за нами к пруду. И пришел. Около пяти.

— И какое впечатление он на вас произвел?

Луцек пожал плечами, а Поган ответил:

— Недоброжелательность? Нежелание общаться? Пожалуй, нет. Скорее безразличие к своему успеху. Это довольно-таки непривычно. Большей частью людям льстит, когда к ним приезжают журналисты. Для виду, правда, они говорят всякое, а на самом деле... Рамбоусек — нет. Его словно бы никто не интересовал. Он словно ушел в себя. Жил в себе и для себя. Наверно, я объясняю сбивчиво...

— Нет. Пожалуй, весьма точно, — вздохнул Экснер. — Насколько вообще возможно судить о людях точно.

— С пруда мы вместе пошли в ресторан, — продолжал Рихард Поган, — и разговаривали там ровно столько, сколько мне понадобилось, чтобы выяснить главное, самое необходимое, чтобы было за что ухватиться, когда начну писать. Вы читали, вышло не слишком удачно, потому что неискренне, — деловито подытожил Рихард Поган. — Я как-то не проникся, не сумел. Правда о нем была иной, более интересной, да ведь такого не напишешь, это субъективно, никому не интересно, а его могло обидеть, вероятно, он бы и не понял. Это сюжет для романа, не для репортажа. Моймиру нужны были снимки его произведений. Рамбоусек обещал в воскресенье утром быть дома. Мы пришли, стучали, колотили в дверь. Никакого толку. В субботу мы обратили внимание, что его окна выходят в парк — мы же в пятницу и субботу долго околачивались вокруг замка. Пошли туда, стали кидать камешки, кричали — среднее окно было открыто, но никто не отзывался...

— Слушай, — перебил Моймир Луцек, — давай скажем пану капитану все без обиняков: мы разозлились. Три дня — и все тянется, тянется. А у меня пусто. В аппарате одни пейзажики — да вы же видели. А я, честное слово, так радовался, что сделаю интересные снимки, я видал на фотографиях этих его чудищ и несколько картин. Мы и не стали слишком раздумывать — рядом лежала лесенка, и я сказал Ришо: если его нет дома, я пощелкаю и поедем. А если он спит, не стану его будить, просто сделаю парочку снимков. Да-да, — вздохнул Моймир Луцек, — я прямо остолбенел, когда залез туда. Вы-то видели, а?

— Нет. Только на ваших фотографиях.

— Господи боже. Там хоть кто-нибудь прибрал?

— Не знаю. Я еще не успел туда заглянуть...

— Шайка вандалов потрудилась на совесть. Но зачем?

Михал Экснер грустно засмеялся.

— Вот и мне хотелось бы знать. А зачем вы стали фотографировать этот разгром? Такое ведь не напечатаешь.

— Просто не удержался. Ну а лесенку мы потом убрали. Там есть наши отпечатки?

— Наверняка, — весело ответил Экснер. — После обеда вы все это повторите у нас на Бартоломейской. Для контроля.

— Ну и дела, — вздохнул Рихард Поган. — Убили, значит. Такой был живой дед. Столько в нем было бодрости и творческих сил. Талантливые люди, — назидательно произнес он, — это такой двигатель... и работают они на полных оборотах.

— Слава богу, с этим я не сталкивался, — сказал капитан Экснер.

81

Целых три часа повар Бедржих Рамбоусек сидел в кабинете поручика Шлайнера и готов был рвать и метать.

К нему поочередно заходил то один, то другой сотрудник и, спросив что-нибудь, исчезал. Рамбоусек ходил по комнате взад и вперед, сначала хотел было выяснить, в чем он провинился, но никому до него не было дела, потом стал скандалить — это решительно пресекли.

Начать с того, что ему вообще ничего не объяснили. Приехали на Шпичак, вызвали его из кухни, потом что-то сказали заведующему, а с ним не очень-то церемонились. По дороге в Опольну — ни слова. В Опольне он находился уже три часа и не узнал ничего. Его спросили, правда, не голоден ли он, достаточно ли у него сигарет, он сказал, да, достаточно, а у самого осталось только три штуки; потом спросили, не хочет ли он пить, он опять отказался. А теперь он уже и проголодался, и пить захотел, так здорово бы хлебнуть пива, и сигареты кончились, но его больше ни о чем не спрашивали, а Бедржих Рамбоусек был слишком горд, чтобы клянчить.

Он мог сколько угодно возмущаться, негодовать — против этого ничего не имели.