Холмы России - Виктор Ревунов

— Бабье тебе не понять. Что я с дочкой здесь натерпелась. Одна. Люди жизни радуются, а я в подушку плачу. А вот человек нашелся. Утешилась и отомстила. Астафий-то за Фенькой увивался. Или не видела, не билась об стенку-то? Молодую захотел. Да чужая. Получил. Вот и плюнула, как в чувство пришла. Если вы все насчет того, то новостей-то у меня никаких нет. Да и забыла. А поминать не хочу.

— Кто же он? — спросил Стройкой: дал ей чуть успокоиться, зная, как криклива бывала она.

— На одном заводишке работает. Слесарь… А твоя Глафира не плюнула бы? На живых за это плюют. Земля за такое и мертвого не сохраняет.

— Любила ведь. А любовь снисходит.

— Попробуй. Вот ты попробуй! Гляну я, как тебя твоя простит. Отраву эту из себя не вынешь. Заметет, как река песком, а лежать останется… Дай-ка я твоей напишу, как ты меня, одинокую, навестил и возле бутылочки мы с тобой вечерком сидели. Что будет, а?

— Ничего. Я по делу и не с такими сиживал.

— Не с такими, сиживал… Выходит, я-то дрянь Не заговаривайтесь, Алексей Иванович. А то я метлой-то хорошо научилась владеть. И милиция у меня знакомая Не у себя в районе барин на коне. Тут вы блошка Алексей Иванович.

— Ну, будет, — строго сказал Стройков.

— А не обижайте.

— Не так сказал. Сама начала. Так ведь это бабе какой простительно цепляться а не вам, Алексей Иванович.

— Как лучше меня мужики есть, так и лучше тебя бабы. Один вкус всем не пришьешь. А насчет блошки ты брось.

— Что это вы все грозите и грозите. Не у себя дома Или забылись, Алексей Иванович?

Стройков чувствовал, как в этом разговоре она нападала, а он уходил от нее, как от какого-то жала, которым она пыталась уязвить его.

— Не будем уж счеты сводить, — сказала она и хотела чокнуться для примирения. Но Стройков свою рюмку не взял.

— Доливками потчуешь, — сказал он из зла к ней с презрением усмехнувшись- И после какой заразы эти допивки, не знаю.

— Это кто — я зараза?

— А кто из-за занавески шмыгнул? Ходит, не боится. А меня испугался. Может, знакомый, а? Знаю, может?

Серафима мертвенно побледнела. Поднялась тяжело, достала из шкафчика нераспечатанную бутылку. Поставила перед Стройковым.

— И так уважить могу.

— Молчишь. А уважить-то могут, чем и потяжелей, да и тебя. Ответь мне: не приходил ли кто к Астафию накануне? — спросил Стройков о том, что намеревался спросить.

— Когда приходил?

— А накануне. Перед концом его. Приезжий какой, возможно?

— Ты это что, Алексей Иванович? Мерещится тебе.

— Кто приходил?

— Меня спрашиваешь. А я тебя спрашиваю. Так и ответь. Не меня бойся, я за тебя, за твою дочку. Помнишь, на поминках ты говорила, будто дочке твоей в окне отец показался. Показался? А вдруг он и был?..

Она поднялась.

— Вот какое дело у тебя. Жизнь мою костить приехал. Чтоб и дочка моя в этом погребе сгнила. Отстань от нас, ирод, — крикнула она и в ту же минуту рванула рубашку на груди. — Терзай, ворон проклятый! Терзай! — еще громче закричала и раскрыла дверь в коридор, где уже стояли люди.

— Не пожалей, Серафима, — сказал Стройков и вышел под ее крики.

Шел в каком-то тумане среди говоривших что-то, смеявшихся и грозивших ему людей.

— Из деревни приехал, от своей бабы к чужой поночевать! Привык там бесстыжить, и тут охота пришла! — кричала Серафима. — Не задерживайте. Пусть идет, бельма его пьяные. И так попомнит. Письмо еще напишу. Рубашку, видите, он мне порвал силою. За это еще ответит?

Стройков не помнил, как шел по улице, и все казалось ему, кто-то хотел нагнать его — спешил за ним. Он оглянулся. В тот же миг какой-то человек шагах в двадцати от него остановился. Стройков пошел дальше. И снова услышал, как кто-то заспешил за ним. Он опять оглянулся, и опять-в тот же миг-кто-то затаился в темноте. Стройков шел, не оглядываясь уже, и слышал сзади знакомые шаги со стуком, как будто человек хромал, тяжело ступая, ударял хромой ногой.

«Вот тварь», — подумал Стройков о Серафиме, что учинила она над ним, и резко повернулся — быстро пошел назад: кто-то вроде бы преследовал его!

Человек стоял в темноте, качнулся и слился с теш, ю деревьев у забора. Стройков дошел до этих теней. Тут никого не было. Но вот что-то мелькнуло рядом.

— Стой! — крикнул он и бросился к забору.

Но и тут никого нет.

«Мерещится вроде бы», — решил он, вглядываясь в качнувшиеся тени, которые то крались по земле, то бросались в испуге, и что-то сгорбленное выглядывало из-за раскрытой калитки. Чуть-чуть даже виднелось белевшее лицо. Стройков осторожно приблизился… Белел на кустах занесенный ветром обрывок газеты.

«Вот так, похоже, гоняюсь за тенями в этой истории», — подумал он и о бессмысленности поездки, которая не прибавила ничего нового. Но что-то было… что-то было, да упустил.

«Скандалом, лиса, все замазала, чтоб больше и близко не подходил, вспомнил он, с какой злостью и отчаяньем кричала Серафима, — Чего она так взбесилась?

Что-то я тронул. Опасное. Или уже такая от роду горластая? Но с чего бы такой базар поднимать? Чтоб отвадить, чтоб и носа сюда не совал. Это ясно. Чего-то боится. Но чего? Что-то есть, а не вижу. Если опасное, то глубже теперь укроет. Не докопаешься. Кого-то спугнул я… Никите померещилось в Смоленске, дочке Серафимы показалось здесь, в Москве; Стройкову почудилось — из-за занавески, за спиной кто-то проскользнул…»

Стройков вдруг свернул в какой-то двор и тут притаился. Затихли шаги и на тротуаре.

Опустив голову, Стройков сидел на вокзальной скамейке. Дремал. Очнулся вдруг; перед ним стояла Серафима с заплаканными и измученными глазами.

— Нашла, — будто обрадовалась, сказала она — прости, Алексей Иванович.

Стройков потер замлевшее в дремоте лицо.

— Дура!

— Прости!

— Сама себя прощай, и изводи совестью.

— И извожусь… Страхом только. А вдруг правда — дочке-то в окошке не показалось?

Стройкова словно сквозняком обдало: сорвалась! — но вида не подал.

— Уже и не показалось. Старая блудница. Стыд перед соседями прикрыть, так и в Стройкова пальцем — рубашку ей порвал, а? Теперь, чтоб Стройков слушок о твоих полюбовниках в деревню не завез, так и мужа готова из могилы поднять — мертвым прикрыться и от Стройкова? Бесстыжая.

— Что ж тут на скамейке-то ночевать, — сказала Серафима и тронула его руку. — Пойдем. Постелю. А сама и на полу.

— После шума-то!

— Чуть свет и уйдешь. Растревожил. Боюсь одна.

Стройков встал и пошел прочь. Серафима нагнала его.

— Алексей Иванович, пожалей.

— Позови ухажера: он и пожалеет. Или соседи увидят, в щелочку?

Серафима отступила.

— Окошка боюсь.

— Последний раз: приходил кто-может, знакомый или незнакомый кто? Я затем к тебе ехал. Приходил?

— Когда?

— Дура-баба. Да перед кончиной же, говорю. Перед тем, как мужа твоего законного загубили?

— Не помню, Алексей Иванович.

— Вспомни.

Серафима огляделась. Через зал шли солдаты, и нескончаем был поток их, уходивших к путям, в сиреневый сумрак июньской ночи. Серафима втянула голову в плечи, шепнула:

— Вызвал его кто-то. Вот так же, ночью. В окно видела. Спину только. В военном. Сам потом не сказал ничего. А могила не скажет. — И приложила кончик платка к глазам, отвернулась.

— Ну ладно, и на том спасибо, — Стройков тяжко вздохнул. — Иди домой. Мой поезд уже, наверно, на путях. Прощай. — Повернулся и пошел, не оглядываясь.

«Неужто жив, бандит?.. Стало быть, не блазнился. — И Стройков зябко повел плечами, вспомнив, как за ним по темной улице тень кралась. — Кто же тогда в могиле? Викентий Ловягин?..»

ГЛАВА II

Еще осенью, за хутором, в олешниках темное качнулось и исчезло, прорябило но густым фиолетово-зеленые листьям. Вышел мужчина в новой защитного цвета стеганке, в кепке, перешел дорогу и скрылся в частом подроете плетучего березника, забытый, смирный бывший хозяин трактира Гордей Малахов.

Сошел он с поезда на дальней станции ночью, спрыгнул и в ров, под провода, лесами, где поглуше и потемнев держал путь чуть ли не к Днепру. Там деревенька одна. В избушке жена проживала.

Редко навещал ее: то пропадет, то явится. На стройках по плотницкой бечевке рублевки вырубал и складывал, складывал. Да что они, бумажки? Видел, как царские, разные по улицам, мело.

Драгоценный камешек не сметет, да если не на виду, а в землице на аршин — век пролежит. Маленький, а дорогой, да и сверкнет, а то и погубит, нагадает, если повертеть, то и заметишь — вроде как с ночного пожара искра пролетит в прозрачном, как водица, камне. Красивый, ангельский и дьявольский. Кажись, и пропал, ан нет в перстеньке явился, а как на большаках и шляхах опрокидывали, клинком дьявольское вырубали. Об этот камешек и меч зазубрится. Так, так. Что душа: ее-то разве видать, а жизнью правит. Бог человека от скотины душой отличил и камешками, камешками. На хлеб всякий силой заработает и тот же хлеб сожрет. А камешки от умишка, чуть-чуть, а есть — жальце этакое. Будто и не сам, а оно царапает и к жальцу цепляется. Гладь, то и снял да подальше от нищих в сторонку особую.