Сигареты - Хэрри Мэтью

такими воспитали?

Элизабет встала и обняла подругу.

– Мне повезло. У меня была настоящая живая мать – мать что надо.

В дверь деликатно постучали. Она открылась, просунулась голова Полин.

– Простите! – воскликнула она, завидя этих двух сплетенных женщин. Заметила лицо Мод, все мокрое от слез. – Ты как?

– Ничего. Рассказываю вот. Ты не против?

– Нисколько.

Назавтра утром они втроем договорились прогуляться верхом. Шпильки вышла в настоящих сапогах. К досаде Мод, Элизабет ехать отговорилась. У нее все еще побаливает шея, никак не проходит головная боль… Мод отчитала ее за то, что ведет себя так безответственно. От падения могло оказаться больше вреда, чем она думала:

– У нас в Олбэни есть ультрасовременный Медицинский центр. Съездите туда.

Элизабет согласилась, Мод ее записала, и назавтра они туда заехали по пути в большой город. Ортопед прописал сильные спазмолитики, запретил любые нагрузки и назначил ей на следующую неделю анализы. Полин говорила о волшебнике-иглотерапевте где-то за Карнеги-холлом; туда они приехали слишком поздно и его не застали – да и к Присцилле, как обещала, Элизабет заехать не успела.

Мод очень понравился второй выезд, хоть она и пожалела, что Элизабет не дала ей снова свидеться с Джорджем. Подруга сказала ей:

– Зная вас, вы лишь привяжетесь. Как бы там ни было, вам еще каяться за всю свою моногамную жизнь.

Возвращаясь на машине домой на следующий день, Мод спросила у Элизабет:

– Как вы стали такой, как сейчас? Из-за матери, которая что надо? Случилось ли какое-то откровение, от которого чешуя отпала от глаз ваших?[148] Предполагаю, на них у вас некогда была чешуя, как у всех нас, обычных смертных?

– Моя мать! Она никогда и не давала мне вообразить, что я не «обычная смертная», особенно в те дни, когда мне хотелось стать балериной или кинозвездой. – Элизабет за рулем подбавила газу в редком потоке машин середины утра. – Я думала, она и нацеливалась на то, что я должна быть как все остальные.

– Держите карман шире.

– У меня как бы случилось откровение. Вы когда-нибудь наблюдали за божьими коровками?

– Элизабет, прошу вас – никаких историй о природе.

– Сами спросили, помните? Ладно. Скажем так, я наткнулась на некое безымянное существо неопределенного размера у себя на заднем дворе…

– Все равно верится с трудом.

– …и, понаблюдав некоторое время за тем, как оно выкидывает несусветно безумные коленца, я так расхохоталась, что моя… другое существо, покрупнее, вышло посмотреть, что там со мною не так. Не могу по всей чести сказать, какое отношение первое существо имело к тому, что случилось потом… я всего лишь описываю…

– Никаких нам post hoc ergo propter hoc![149]

– …я увидела, как второе существо стоит, тоже не волнуясь, в смысле – о том, кто она или как выглядит. Она стояла и взирала на меня скептически (в точности как вы) и в то же время настолько очевидно в меня влюбленная. Я подумала: вот так и я влюблена в нее. Я увидела, что больше всего от жизни мне хочется быть ей. И ею я была. Вот что она имела в виду, говоря о том, что все мы «обычные смертные».

– Едва ли она была обычная. Она была особенная.

– Значит, не сходится. И все равно вот тогда-то я прекратила волноваться о том, чтоб быть как кто-то еще. «На Элизабет снизошла любовь» – такое же ощущение, как пройтись босиком в первый день лета. Может, оттуда взялась и божья коровка. Произошло это сорок лет назад, ну, где-то, и тогда-то я бросила тревожиться о будущем и не жила ни одной скучной минуты. Вы же знаете, что я вас люблю, Мод?

– Надеюсь, и не прекратите!

– Вам известно, что если я люблю других людей, вас я люблю ничуть не меньше? Я люблю вас целиком и полностью, я не знаю, как можно любить кого-то больше, – и при этом я могу встретить какого-нибудь мужчину и пойти его полюбить немного или навсегда, а вы будете знать, даже если я не буду с вами разговаривать месяцами, что вас я люблю так же, как сейчас? Мод, Мод, вы б видели, до чего вы прекрасны!

– Вот что и не сходится. Я знаю, почему я вас люблю, но я – это кто?

После ужина Элизабет взяла старую толстую биографию, которую раскопала где-то на эклектичных полках Мод, и прочла из письма некоей мисс Сэвидж:

…Мне нравится и сцена поедания вишни, потому что мне она напомнила, как вы ели вишни, когда я с вами только познакомилась. Однажды, когда я шла на галерею, помню, очень жарким днем, я вас встретила на тенистой стороне Бернерз-стрит, вы ели вишню из корзинки. Как ваши итальянские друзья, вы были совершенно молчаливы от довольства и вручили мне корзинку, когда я проходила мимо, без единого слова. Я выгребла оттуда горсть и пошла себе дальше, радуясь, тоже не сказавши ни слова. Прежде я не улавливала, что вы отличаетесь от кого бы то ни было другого. Я была как Питер Белл[150] и примула с желтым ободком. Поскольку я уехала во Францию через день-другой после и не видела вас много месяцев, воспоминание о вас и о том, как вы ели вишни на Бернерз-стрит, жило во мне и весьма меня радовало, а нынче меня весьма радует то, что мне вновь припомнился тот случай. Когда-нибудь вскоре мне будет от вас весточка, n’est-ce pas?[151]

– Ну и начало романа!

– Никакого романа. Он отказал, она умерла, он жалел.

– Как мог он противиться? Я подумывала прочесть вам прелестный фрагмент из Хоторна, но после такого – нет. Даже в такую ночь, как эта. Не стоит ли нам быть где-нибудь снаружи?

– Одним глазком взглянуть бы на матч. «Карды» играют. Знаете, Мужик Стэн уходит на покой[152].

Посреди четвертого иннинга Мод вышла наружу; как будто ночь ожидала ее, а она – ночь. Непрочтенные слова пели у нее на языке: До того сладко прохладна была атмосфера после всего лихорадочного дня, что летний вечер можно было вообразить как брызги рос и жидкого лунного света – с толикою ледяной свежести в них – из серебряной вазы…[153] От травы у ее ног и до самых Плеяд читала она всю ночь целиком. Сквозь низкий редкий слой дымки на безлюдные газоны, на гейзеры листвы, вздымавшиеся вокруг стеблей, которые они собою скрывали, сияло три четверти луны. В теплом воздухе было довольно прохлады, чтобы ощущалась