Поэты 1820–1830-х годов. Том 2 - Семён Раич

По прибытии в июне 1835 года в Петербург Печерин был назначен экстраординарным (т. е. не защитившим диссертации) профессором греческого языка и словесности в Московский университет и уже осенью приступил к работе.

Но профессорство его длилось совсем недолго. Ссылаясь на обстоятельства сугубо личного характера, Печерин выхлопотал заграничный паспорт и в июле 1836 года выехал из страны. «Я бежал из России, — рассказывал он потом, — как бегут из зачумленного города… я был уверен, что если б я остался в России, то с моим слабым и мягким характером я бы непременно сделался подлейшим верноподданным чиновником или попал бы в Сибирь ни за что ни про что»[190].

Печерину грезилось какое-то огромное, блистательное и героическое поприще в иноземных странах, жизнь которых он в общем наблюдал недолго, поверхностно и которая представлялась ему все-таки в очень идеализированном виде. Сначала он поселился в Швейцарии (в Лугано, а потом в Цюрихе), где пытался наладить контакты с итальянскими революционерами, но из этой затеи ничего не вышло. Кошелек Печерина истощился. В 1838 году он пешком пробирается во Францию, помышляя о Париже, который в то время был главной лабораторией европейской социально-утопической мысли. В дороге Печерин был схвачен французскими властями и выслан из страны как подозрительный человек. В итоге он попал в бельгийский город Льеж. Оказавшись в полной нищете, он принимается за любой черный труд — пробавляется грошовыми уроками, служит камердинером у английского капитана, продает сапожную ваксу. Тем не менее за два года жизни в Льеже он освоил труды Сен-Симона, учение Бабефа, систему Фурье, Ламенне и других мыслителей. Огромное впечатление произвели на него романы Жорж Санд.

Осенью 1840 года петербургские друзья Печерина с изумлением узнали, что он удалился в один из католических монастырей ордена редемптористов. «Странный переворот», — записал в своем дневнике А. В. Никитенко. «Печерин — католический монах! Это просто непостижимо»[191].

«В его лице, — писал Г. В. Плеханов о Печерине, объясняя этот „переворот“, — русская действительность создала свое собственное отрицание, — и притом такое отрицание, которому была чужда всякая примесь надежды на победу в борьбе с нею, отвратительной действительностью»[192].

Очевидно, что поступок Печерина был вызван также и разочарованием в европейском освободительном движении, и душевной усталостью, и затянувшейся неприкаянностью.

Сразу после пострижения (в сентябре 1840 года) Печерин был направлен в голландский город Виттем. Пройдя там богословскую подготовку, он был рукоположен в священники, а через два года получил назначение в г. Фальмут (Южная Англия). Здесь началась его регулярная миссионерская деятельность, продолжившаяся затем в Клэпэме (близ Лондона).

Связи Печерина с родиной надолго прервались. Лишь в 1853 году его разыскал Герцен, в то время уже ставший эмигрантом. Герцен слышал о Печерине, читал его поэму еще в бытность свою в Петербурге (1840–1841) и теперь надеялся получить ее из рук самого автора. Встрече с ним и биографии Печерина он позднее посвятил одну из интереснейших глав седьмой части «Былого и дум» («Pater V. Petcherine»).

Рукопись поэмы через некоторое время удалось нелегально переправить из России в Лондон. В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX столетия» (1861), где она была напечатана, Огарев писал: «Поэма, несмотря на ее отвлеченность, обличала сильный поэтический талант, который мог бы развиться. Каким образом автор ее погиб хуже всех смертей… погиб заживо, одевшись в рясу иезуита и отстаивая дело мертвое и враждебное всякой общественной свободе и здравому смыслу? Это остается тайной; тем не менее мы со скорбию смотрим на смрадную могилу, в которой он преступно похоронил себя. Воскреснет ли он в живое время русской жизни… Как знать?»[193].

Печерин в это время уже был в Лиммерике (Южная Ирландия). Вести из России о подъеме освободительного движения, вести, которые он черпал в основном из герценовского «Колокола», произвели новый переворот в его сознании. «Я выхожу из могилы и вижу рассвет русского дня», — писал Печерин Огареву, как бы в ответ на его вопрос[194]. Он возобновляет переписку с Герценом, Никитенко, Чижовым и другими соотечественниками. Он печатно заявляет о своей неостывшей вражде к самодержавию, осуждает палаческое «усмирение» Польши и т. д. В эти годы он снова пишет ряд стихотворений, представляющих собой своеобразную исповедь и обращенных к его старым друзьям.

Процесс изживания религиозных иллюзий, начавшийся у Печерина еще в конце 50-х годов, в 60-е годы приходит к своему логическому завершению. В 1861 году он решается на неслыханно скандальный поступок — выходит из ордена редемптористов. Вся дальнейшая тактика Печерина клонилась к тому, чтобы максимально ослабить свою зависимость от церкви и предельно сузить свои обязанности как духовного лица. В 1862 году он переселяется в Дублин, где до конца своих дней (он умер 17 апреля 1885 года) служит при больнице в качестве патера.

Мемуары Печерина, над которыми он работал в 1865–1867 и в 1870–1873 годах, а также поздние письма к Чижову свидетельствуют о его антиклерикальных взглядах. Он немало сокрушался о том, что принадлежит к «презренной и ненавистной касте» людей, достойных наименования «врагов рода человеческого»[195]. Судя по всему, только преклонный возраст, отсутствие крова и средств к жизни помешали ему пойти на окончательный разрыв с церковью.

265. ЖЕЛАНИЕ ЛУЧШЕГО МИРА

(Из Шиллера)

Ах, из сей долины тесной,Хладною покрытой мглой.Где найду исход чудесный,Сладкий где найду покой?Вижу: холмы отдаленныЗеленью цветут младой…Дайте крылья! К вожделеннойПолечу к стране родной!

Слышу звуки райской лиры,Чистых пение духов,И разносят вкруг зефирыБлаговония цветов.Вижу: там златые рдеютМеж густых ветвей плоды,Зимни бури там не веютИ не вянут век цветы.

Ах, как солнечный отраденВечный свет на тех лугах!Усладительно прохладенТонкий воздух на холмах!Но увы! Передо мноюВолны яростно шумят,Грозною катясь волною;Дух мой ужасом объят.

Вот челнок колышут волны…Но гребца не вижу в нем…Прочь боязнь! Надежды полный,В путь лети! Уж ветеркомПаруса надулись белы…Веруй и отважен будь!В те чудесные пределыЧудный лишь приводит путь.

<1831>

266–271. ИЗ АНТОЛОГИИ

1. «К милым отчизны брегам приближаяся, „Завтра, — сказал..“»

К милым отчизны брегам приближаяся, «Завтра, — сказал,—            Долгий и бурный мой путь кончится: пристань близка!»Но не сомкнулись уста еще, — море как ад потемнело            И сокрушило меня. Слово пустое одно«Завтра!» с надеждой отважно вещать не дерзай: Немезида            Всюду настигнет тебя, дерзкий накажет язык.

<1831>

2. «Где красота твоя, город дорийский, Коринф лучезарный?..»

Где красота твоя, город дорийский, Коринф лучезарный?            Где твоих башен венцы? Древни стяжанья твои?Где велелепные храмы богов, где чертоги? Где жены            Пышноубранные? Тьма граждан на стогнах твоих?Даже следа от тебя не осталося, город несчастный!            Лютая, всё обхватив, жадно пожрала война.Мы лишь одни, Океана бессмертные дщери, остались,            Чтобы над прахом твоим, как алкионы, стенать.

<1832>

3. «Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой…»

Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой,            Некогда гордый венцом башен высоких своих…Ныне ж пожрал меня пепел времен; но в песнях Гомера            Всё я стою невредим с медным оплотом ворот.Мне не страшны, меня не разрушат губительны копья ахивян:            У всех Греции чад вечно я буду в устах.

1831 или 1832 (?)

4. «Труп Леонида кровавый, увидевши, Ксеркс-победитель…»

Труп Леонида кровавый, увидевши, Ксеркс-победитель,            Дивную доблесть почтив, сам багряницей одел.Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный:            «Нет, не приму никогда должной предателю мзды!Щит — украшенье могиле моей, прочь одежды персидски!            Я спартанцем хочу в царство Айдеса прийти».

1831 или 1832 (?)

5. К ИЗВАЯНИЮ ЗЕВСА ОЛИМПИЙСКОГО, ТВОРЕНИЮ ФИДИЯ