Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

счастье, в излучине, как я и предполагал, льдину прижало к другому берегу, задев краем за какое-то дерево, стоявшее в воде. Я моментально вскочил, прячась за деревом, бросился в затопленные прибрежные кусты ивняка. Немецкий пулеметчик бездействовал: я был прикрыт от него деревьями и кустарниками западного берега. Стало быть, мы ночевали с немцами совсем близко друг от друга.

Выбравшись на крутой берег речки и находясь уже в безопасности, я прежде всего сорвал с себя полевую сумку, из которой текла вода. Сумка была до отказа набита разными бумагами: военный дневник, заведенный с первых дней участия в боях, блокноты с фронтовыми записями, небольшого формата листки со сценами для будущей книги. Все подмоченные бумаги я разложил для просушки на весеннем солнце. У меня невольно мелькнула мысль: куда же в дальнейшем буду девать все свои бумаги? Надо было что-то оставлять в редакционной машине. Скорее всего, довольно толстый дневник. Мне этого не хотелось. Но и с собой его носить было опасно: уже сегодня он мог попасть в немецкие руки.

Обсушиваясь, я перечитал свой дневник: по существу, это была готовая книга. Но что же было делать с ним? Куда его девать? И на фронте хранить негде, и отослать в тыл можно лишь с какой-нибудь оказией. Да и куда в тыл? Брату в Новосибирск? Но кто его туда повезет? И тогда со щемящей болью в сердце я решил расстаться со своим военным дневником. Это наполовину облегчало мою полевую сумку и освобождало место для рукописи будущей книги. И мой дневник, как солдат, был предан земле — закопан в свежей воронке от бомбы.

Это был мой последний поход с солдатами той весной. Наша дивизия остановилась и стала занимать оборону поблизости от той речки, через которую я переправлялся под пулеметным огнем на льдине.

II

Когда я вернулся в редакцию, меня вызвал командир дивизии полковник А. Ф. Болотов. В своем блиндаже из свежей, остро пахнущей сосны он торжественным голосом объявил, что я награждаюсь солдатской медалью «За отвагу». То была моя первая военная награда! Да какая! Медаль большая, видная, и главное — на ней отчеканено, за что дана!

Прицепив медаль мне на грудь, полковник Болотов сказал:

— Ну, давай, «обмоем» по-солдатски. Говорят, ты еще и книжку сочиняешь?

— Пробую. Помаленьку.

— Сочиняй быстрее!

— Но меня, возможно, отзовут.

— А-а, ерунда! — сказал на это Болотов. — Пускай вызывают! А ты сиди и пиши! Я сказал — и все! Никто тебя трогать не будет. Скажи-ка лучше, что тебе надо, чтобы быстрее писалось?

— Да ничего, товарищ полковник, — ответил я смущенно. — Ну, полкотелка супа. Три раза…

— Всего-то? Получай по полному котелку и пиши! Приходи на нашу кухню. Я скажу, чтобы давали погуще.

Вскоре из политуправления поступила телеграмма — немедленно освободить меня от должности и откомандировать в распоряжение отдела кадров фронта. Мне выдали соответствующее предписание.

Рядом с КП дивизии стояла под соснами большая санитарная машина. В ней лежал больной комиссар 611-го полка Александр Иванов, с которым во время боев мы встречались часто.

— Есть где в Москве переночевать? — спросил меня Иванов. — Зайди, к моим сестрам, будут рады. Они живут на Большой Якиманке. Расскажешь им, как воевали.

— Хорошо, зайду, и даже с фронтовым подарком.

— Каким еще подарком?

— Со шкурой фронтовой лисы.

Как же не хотелось мне покидать родную дивизию! Как не хотелось уходить от людей, с которыми прошел немалый боевой путь! Хотя и мечталось о творческом отпуске…

Во время распутицы выбираться из тех лесистых мест, где остановилась дивизия, не легко было. Как назло, еще во время последних боев, у меня разболелись ноги, простуженные в детстве. На них открылись язвы. Пришлось сходить в санбат и сделать перевязку — дорога предстояла дальняя, до Москвы. (Это был первый случай, когда я обратился к медикам; за всю войну я не проглотил ни одной таблетки!)

Но ноги болели, конечно, не только от застарелой простуды. Скорее, от плохого «харча», как выражались солдаты. Во время весенней кампании дороги так рухнули, что все «тылы» отстали и снабжение передовых частей осложнилось до крайности. В последние дни солдаты несли на носилках снаряды и мины. Для снабжения продовольствием стали иногда применять авиацию.

…Хромая, я с трудом выбрался из лесного захолустья, полузалитого снежницей. Навстречу мне все время попадались солдаты с носилками из жердей: несли на передовую снаряды, мины, патроны. Кое-как добрался до разлившегося Днепра. Ночевать, как и прошлые ночи, пришлось под открытым небом, в каких-то развалинах. На счастье, мне попались местные партизаны, которые все еще держались вместе, ожидая призыва в армию. Они подкормили меня, пригрели своими телами, а утром переправили в лодке на левый берег Днепра.

Как же я обрадовался, когда выбрался на Минское шоссе! Оно во многих местах было изуродовано взрывчаткой, но все же здесь ходили фронтовые машины. Кое-где мне удавалось потрястись в кузовах.

Три дня я ковылял по Москве, побывал у гостеприимных сестер комиссара Иванова, вручил им шкурку лисы. Потом отправился в политуправление Западного фронта. Там меня принял журналист Борис Кушелев, известный многим московским писателям. Оглядев меня, в измызганной, припаленной у костров шинели, в изношенной шапке и рваных сапогах, он огорченно покачал головой:

— Ну и вид! И еще хромаешь? Ранен?

— Чепуха! Пройдет!

Я решил промолчать о своей болезни.

— Может, в госпиталь?

— Нет, нет!

Я боялся, что из госпиталя меня отправят совсем не туда, где мне хотелось быть…

— Вот что, товарищ лейтенант, — сказал мне Кушелев решительно. — Получишь место для жилья и койку. Получишь талоны в столовую. И неделю не являйся мне на глаза. Гуляй, сиди на солнышке, отогревайся, отдыхай. Да и березового сока попей. Говорят, очень полезен. А потом приходи — будем говорить о новой работе.

Я мечтал о небольшом отпуске для работы над книгой, но, оказывается, речь пойдет о новом назначении. Правда, Кушелев пообещал, что отныне у меня будет больше свободного времени, необходимого для творческой работы.

Неделю я блаженствовал среди прекрасной, ожидающей московской природы. Установились тихие, теплые, солнечные дни. Я выходил к бровке большого оврага, сплошь заросшего белоствольными березами. На одной из них мною была сделана засечка и висела бутылка, всегда полная чуть розоватого сока. Я с наслаждением пил любимый с детства сок, потом разувался и грел больные ноги на солнце. Затем вытаскивал из обтрепанной полевой сумки заветные листки с черновиками отдельных сцен будущей книги. Как хорошо думалось тогда, под березами! Я понимал, что за год службы в дивизии у меня накопилось столько наблюдений, что их должно хватить на книгу, должно! Еще из дивизии —