Прожившая дважды - Ольга Аросева

Недавно передо мной сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереза Леон. Они восхищались нашими делами, но уже восхищением своим окрашивали их, дела наши, в иной цвет… Там, в Испании, а может быть, и во Франции, родятся и выявляются другие люди. Будущее человечества ищет себе иные, новые русла. Ах, Ромэн Роллан, если бы Вы знали, как рвется сердце сказать Вам изумительно много. Когда-то история моей страны мчалась карьером, потом сменила карьер на легкий бег и вдруг в самое последнее время пошла неуравновешенными скачками.

То, что раньше было со знаком плюс, теперь со знаком дважды минус. И наоборот. И так как в прежнем у многих было много плюсов, то теперь особенно охотно и с каким-то непонятным удовольствием раздают минусы.

Если бы было от кого-нибудь из Европы приглашение, тогда мой приезд в Париж был бы возможен. Что касается доставки журналов, то об этом отвечаю Вам официальным письмом».

16 апреля

Ленинград. Весенний дождь. Небо серое.

Вчера уехал уже из одинокого дома. Гера не хотела в течение всех последних дней говорить со мной и приходила в мою квартиру к обеду, как в ресторан. Вчера утром я сам с ней заговорил. Она проявила полное безразличие. Сказала, что теперь здорова, чувствует себя хорошо и ей совершенно безразлично, что я буду думать и что буду делать. Говорила короткими фразами. На меня смотрела, как на старую ненужную мебель.

Вечером поехал проститься с сыном в Астафьево. Митя был такой ласковый, как никогда. Обнимал, целовал меня. Мой милый теплый кусок солнца. О дочерях Гера не могла говорить хладнокровно и заявляла, что имеет гордость и обижена тем, что за сцену 11.04. я должен был тут же немедленно детей наказать.

Когда я спросил: «Так, значит, конец, значит, мы свободны?», она ответила: «А чего же ты другого ожидал? Конечно, свободны».

Оля захворала. Температура 39,3. Доктор констатировал ангину.

Перед самым отъездом явилась Гера. Как всегда, злая, холодная. Без приветствий. Глаза — льдинки. Сразу в комнате стала Арктика.

Она пришла только в поисках ключа от своей квартиры. Найдя его, скрылась, не вышла даже проводить меня. Я сам зашел в ее квартиру попрощаться. С улыбкой, какие бывают у некоторых мертвецов, пожала мне руку своей сухой. И я уехал.

17 апреля

Из Ленинграда выехал в Москву. Перед этим вечером, на закате солнца, был на море, за Лахтой. Сосны, песок и вдали молочная мягкость водного пространства, принимающая в свои недра последние красного золота лучи солнца. Молочная даль моря соединяет меня, стоящего на берегу, с далекими странами Скандинавии, с Англией…

У меня потребность бежать за уходящим на запад солнцем.

Орбели, директор Эрмитажа, рассказывал в энергичных тонах о безобразиях и невежестве комитета по делам Искусств, особенно Керженцева. Последний задумал сделать в Москве выставку реалистического портрета, чтоб наших художников научить рисовать реалистические портреты, и для этой цели распорядился ряд портретов Ван Дейка, Рембрандта, Рубенса и др. направить в Москву, несмотря на риск. Орбели спрашивает, если художники, видевшие портреты, много десятков лет в Ленинграде, не выучились рисовать реалистически, почему они выучатся, если эти портреты будут видеть в Москве? Кроме того, невежда, посланный Керженцевым и выбиравший портреты, наметил много таких, какие никак реалистическими не могут быть названы, например, Лоренца и некоторые другие (особенно венецианцев).

Попробую написать В. Молотову, может быть, удастся спасти кое-что от головотяпства Керженцева.

18 апреля

Мутноватое солнце. В поезде не спал всю ночь. Москва. Дом. Оля поправляется. Эмма, домработница, какая-то растерянная и сердитая. Лена на экскурсии…

Узнал, что Гера больна. Она в Астафьево. Направился туда. Накануне Гера телефонировала Чернышеву и спрашивала его, с какими чемоданами я уехал. Видимо, боялась моего отъезда навсегда.

Я застал ее в постели. Нервное потрясение, всю ночь не спала из-за приступа сердца. Боль в желудке — нервы. Утешал. Она плакала, но упрямо держится холодно. Весь день был с ней и Митей. Временами на 15 минут засыпал, сильно утомленный.

19 апреля

Прекрасный день. Утром — в Москву. Гера еще больна, осталась в Астафьево. Я в Москве. У Оли высокая температура. Был доктор. Корь. Читал «Саламбо». Писал. Вечером узнал, что Гере хуже, послал ночью специалиста — гинеколога. Оказалось — ничего угрожающего.

20 апреля

Опять хороший день. Настоящее лето.

Весь день работал. «В такие дни только подлецы работают», — говаривал мой приятель. «Или дураки, вроде меня», — добавил бы я в его поговорке.

Вечером — на приеме у бельгийского посланника. Фраки, глупые разговоры. Итальянка смотрела на меня так, будто раздевалась передо мной. Угрюмовидный и добронравный Балтрушайтис[253]. Сам посланник так худ телом, сер лицом, что кажется, будто это большой нос на ногах.

21 апреля

Та же, что и вчера, чудесная погода. Много работы.

В 17 часов — партийное собрание. Это значит, что соберутся 16 человек. Часть этих людей не прошли революционных боев и поэтому на революционную стратегию смотрят, как на магию. Ленин в их представлении некто вроде факира. На резолюции такие люди смотрят как на формулы заклинания, поэтому фразы воспринимают как обязательные: если переставить порядок слов, потеряется смысл и чудодейственная сила. Для таких людей партийное собрание — своего рода колдовское действие. Во время него они утрачивают нормальную человеческую логику и начинают мыслить готовыми формулами, боясь выйти за пределы их. При этом переживают состояние некоторого своеобразного экстаза, который еще больше затемняет свободную деятельность мысли.

Другая категория людей — это старая гвардия, боевики, бывшие герои, бывшие храбрецы, бывшие стратеги и бывшие вершители судеб страны. Эти люди слишком близко видели революцию и сами ее делали. В процессе революционного действия у них образовались свои моральные и идеологические опорные пункты, по большей части ассоциированные с каким-либо лицом. Один, например, помнит, как в пылу увлечения оратором бойцы взяли его на руки и несли по улицам.

Третья категория, самая большая, — это люди, не знающие, для чего они собираются, для чего тратится время, для чего существует все то, что существует, и для чего существуют они. Для них общественное движение и все споры в этой плоскости — своего рода поветрие, некая физиологическая функция голоса и языка. Во всяком случае, это не главное, а такое же обязательное и немного надоедливое, как служба в канцелярии. Такие люди склонны идти во всех вопросах с людьми первой категории. Это менее тревожно и наиболее трафаретно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});