Собачий род - Сергей Арбенин

Пётр, Аглаша, староста соберут народ, начнут искать. Найдут. Старик Иосафат кучу листьев, припорошенных снегом, первым заметит…

А кто-то и злословить будет: барин-де из-за измены простой крестьянской девки ума решился, кинулся в чащу, да и убился насмерть.

Насмерть…

Он тут же вспомнил — но опять же равнодушно, будто лично его это совсем не касалось: во дворе у Феклуши грязная синеватая свинья тёрлась об угол избы. К несчастью, значит. И вот оно, — несчастье. С Феклушей. И?.. Нет, или. Да, или с ним.

* * *

Кто-то трогал его лицо, проводил по нему, будто мягкой пуховкой. Григорий Тимофеевич не хотел открывать глаз. Но пуховка щекотала, заставляла очнуться.

Он приоткрыл глаза.

Смеркалось.

Падали сверху крупные редкие снежинки. И последние почерневшие листья. И было в воздухе над ним что-то ещё: сквозь мельтешение снежинок и листьев появлялись и исчезали тени. То приближались, то отдалялись. Отдаленно они были похожи на собак или волков.

Сожрать, что ли, хотят? Свежую кровь почуяли?

И действительно, он почувствовал на горле, на груди горячие прикосновения. Кто-то лизал его раны. Или… Нет, не лизал — зализывал.

Григорий Тимофеевич застонал, почти пришёл в себя. Тени кружили вокруг, поднимались в темнеющее небо и исчезали. На их место опускались новые — и снова лизали горячими шершавыми языками.

Нет, это не волки. Это духи священных собак, арлезы. Арлезы, которые спускаются с небес, чтобы воскресить смертельно раненых в бою…

Григорий Тимофеевич снова прикрыл глаза и забылся, провалился во тьму — в подполье. И судорожно стал искать руками по углам, и шёпотом звать: "Феклуша! Феклуша, родная, ты где?". Кругом были скользкие стены, и было очень, очень зябко.

— Да здесь я, здесь! — ответил вдруг кто-то, смеясь.

Ласковые нежные руки прижались к холодным щекам Григория Тимофеевича. Растрепали усы и бороду.

— Поцелуй же меня, поцелуй! — простонал Григорий Тимофеевич.

— Сейчас, сейчас, подожди…

И он почувствовал нежный, невероятно нежный поцелуй. Холодный и горячий одновременно, жадный и неторопливый, солёный и сладкий. Григорий Тимофеевич вздрогнул и выгнулся от наслаждения, ища губами: ещё, ещё!

Но что-то закрыло ему рот, и голос, совсем не похожий на голос Феклуши, произнёс строго:

— Пока хватит, Гришенька, дел ещё много. Приготовься: сейчас ты войдёшь в рай.

Он мучительно попытался открыть глаза, и одновременно — вспомнить, чей же этот до боли знакомый голос?

И внезапно вспомнил. Это был голос Аглаши.

В ту же секунду ему удалось открыть глаза, уже припорошённые снегом. Он открывал их всё шире, и начинал видеть: из тёмного леса, из чащи, из летящего прямо ему в лицо снега на него надвигалось нечто грозное, непонятное.

— Аглаша? — вскрикнул он холодеющими губами.

— Называй меня так, если хочешь. Я слышала миллионы имён, которые люди выговаривали в свой последний час. Эти имена — последние слова, сказанные ими. Людям дороги имена, я знаю. Но только некому их бывает услышать. Разве что — тишине…

Григорий Тимофеевич замер с расширенными глазами и открытым ртом. Из тьмы на него наплывало огромное, непонятное, постепенно заполнявшее всё пространство вокруг, — не только лес, но и само небо, и даже тот клочок земли, на котором он лежал.

Это была невообразимо огромная, чудовищная, распахнутая зловонная волчья пасть.

И в самый последний миг, уже мёртвый, он вспомнил: тёмные люди в старину верили, что таковы и есть ворота Ада.

* * *

Его нашли на следующее утро. Холодное, прямое, затвердевшее камнем тело лежало под старым вязом. Тело было слегка занесено жухлой листвой и припорошено снегом. Снег набился в зияющий рот. Снег залепил впадины расширенных от неведомого ужаса глаз.

* * *

И в то же самое утро Феклуша уехала из деревни. До Волжского её согласился подвести Фрол, отправлявшийся на зимние заработки — валить лес.

Закутанная в платки, в старом тулупе, в валенках на босу ногу, она сидела на мешках с нехитрым крестьянским товаром, спиной к Фролу. Телега встряхивалась на ухабах, — Феклуша подпрыгивала на мешках. Пронзительный ветер продувал насквозь. Фрол что-то пел, — не пел, а мычал; ветер сносил его мычание в сторону, в глухой чёрный бор.

Феклуша ехала в Бежецк, а оттуда собиралась добраться до Твери. А потом и до Москвы. Там можно будет устроиться на фабрику, а то и, коли повезёт, в домработницы к богатому купцу.

Добрая барыня Аглая Николаевна написала записку, заклеила, надписала сверху адрес. Объяснила на словах, как найти нужного человека.

В Москве, впрочем, и без нужного человека можно устроиться. Есть там и земляки-знакомцы.

Она не хотела думать о том, что её ждёт впереди. Она думала об одном — о будущем своем ребёночке.

* * *

Черемошники. Январь 1995 года

Сирены взвыли совсем близко. В зеркало заднего вида Витёк увидел длинную цепочку "мигалок" милицейских машин: она уже пересекала железнодорожный переезд.

— Сматываемся! — снова крикнул Санька.

— Да погоди… Вот только этого гада ещё додавлю…

Витёк снова вдавил педаль газа. "Уазик" с рёвом скакнул вперёд, снова сбил Мертвеца с ног, остановился, и даже крутанулся на нём. Или на том, что от него осталось.

Патрульные машины уже въезжали в переулок. Витёк рванул баранку и промчался по переулку, свернул в Корейский, потом на Чепалова, на Стрелочный, в Китайский, и потом ещё в какой-то проулок, выводивший к заброшенному железнодорожному тупичку.

Здесь внезапно остановился. Заглушил двигатель.

Распаренные, возбуждённые, всё вывалили из машины наружу. Смотрели в ту сторону, откуда над домами взметались в чёрное небо снопы искр, слышались автоматные очереди.

Витёк утёр пот со лба. Взглянул на Рупь-Пятнадцать. Тот стоял, глядя на пожар расширенными от страха глазами и трясся всем телом.

— Ну что, Паша, — сказал ему Витёк. — Закончилась твоя работа у цыган. Придётся новое место искать.

Внезапно по чёрному, чумазому лицу Паши потекли слёзы.

— Во даёт! — удивился Витёк и повернулся к остальным:

— Братва! Гляди — бомж разнюнился!

— Ты чего? — спросил Санёк. — Работу жалко?

— Нет… — Паша швыркнул носом, утёрся рукавом, ладонями начал вытирать глаза и щёки.

— А чего же?

— Ребятишков жалко.

— Каких ребятишков? — удивился Санёк.

— Так их же там четверо, у цыгана-то. Родителей этот волкодав порешил, а ребятишки, видно, сгорели.

И он сел прямо в снег, больше не пытаясь сдержать слёз.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});