Против энтропии (Статьи о литературе) - Евгений Витковский

До недавнего времени, по крайней мере в зарубежном литературоведении, бытовало мнение, что Иванов и Ходасевич поссорились в тридцатые годы. Создал легенду главным образом Юрий Терапиано, твердивший, что в эти годы между Ивановым и Ходасевичем шла «настоящая литературная война». Но первый обмен мнениями друг о друге состоялся между Ходасевичем и Ивановым в 1915– 1916 гг. Ходасевичу было под тридцать, Иванову – на восемь лет меньше, слишком большой известностью ни тот, ни другой похвастать не могли, и словесная дуэль их, начавшись в те годы, не кончилась даже со смертью Ходасевича в 1939 году.

Г. Иванов похвалил вышедшую в 1914 году книгу «Война в русской лирике», составленную Ходасевичем («Аполлон», 1915, No 1). Сколько-нибудь близкого знакомства между ними в те годы, видимо, не было. Однако в 1916 году для газеты «Утро России» (от 7 мая) Ходасевич пишет рецензию на первое издание «Вереска». Слова этой рецензии превратились для Иванова в самую, быть может, тяжелую страницу его поэтической биографии на ближайшие тридцать лет; они били по самому больному месту и предрекали Иванову то самое, что с ним в итоге и случилось. Вот что писал Ходасевич: «У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. Тут остроумно сыграл молодой поэт на умении описывать вещи; тут апеллирует он к антикварным склонностям читателя; тут блеснул он осведомленностью в живописи, помянув художника в меру забытого и потому в меру модного; тут удачным намеком заставил вспомнить о Пушкине; где надо– показался изысканно томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту– это все Георгий Иванов знает отлично». Но мою, как считал Ходасевич, мало, чтобы стать подлинным поэтом, стихи Г. Иванова для него – «одна из отраслей русского прикладного искусства начала XX века. Это не искусство, а художественная промышленность (беру слово в его благородном значении). Стихи, подобные стихам Г. Иванова, могут и должны служить одной из деталей квартирной, например, обстановки. Это красиво, недорого и удобно…» Заключает же Ходасевич так, что «простить» становится немыслимо: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать» (выделено мной.– Е. В.).

Георгий Иванов, как и герой его «Черной кареты» поэт Лаленков, очень болезненно переживал, что не может начать писать лучше, чем два, чем четыре года тому назад, понимал, что Ходасевич почти прав. Потому «почти», что любой ценой Георгий Иванов хотел стать именно большим поэтом,– а таковое желание не бросишь же, в самом деле, Ходасевичу в лицо в качестве контраргумента. Но ответить хотелось. И когда выходит очередная поэтическая книга Ходасевича («Путем зерна», 1920), Иванов пробует отплатить Ходасевичу той же монетой в рецензии «О новых стихах» (1921):

«Третья книга его стихотворений <…> не изумляет находками и откровениями, но дарит нам чувство спокойной радости, как от созерцания природы, чтения Пушкина, воспоминаний детства.

Осторожность выражений, неяркость рифм <…> благородная бедность <…> прекрасна и драгоценна.

Но верно и то, что голос Владислава Ходасевича звучит порою слишком слабо, порою в его стихах лишь смутно играет отблеск его вдохновения. Чувствуется, что он больше имеет сказать, чем в силах это сделать <…>.

Недостатки (если не считать коренного, т. е. миниатюрности, какого-то карманного масштаба поэзии Ходасевича), даже самые ею недостатки не лишены очарования <…>«.

В буре эпохи мелкая эта и несправедливая брань, едва ли не наполовину перефразирующая статью Ходасевича от 1916 года (и странным образом – цитированный выше отзыв А. Тинякова на «Памятник славы»), Ходасевича не только не задела, но, видимо, даже не заинтересовала. Но скоро оба поэта оказались в эмиграции. Резко изменились масштабы мира, сузился круг читателей – и в обратной пропорции возросли и окрепли даровании обоих поэтов. Хотя в «Почтовом ящике» (1923) Г. Иванов называет имя Ходасевича между именами Ахматовой и Сологуба, старая обида погаснуть в нем не могла. Когда в 1927 году в Париже вышло «Собрание стихотворений» Ходасевича, Г. Иванов (еще не сделавший в своей поэзии того решительного рывка в первые ряды, который, без сомнения, Ходасевичем был сделан) берется за старое и пытается отомстить «Кассандре»: «…можно быть первоклассным мастером и остаться второстепенным поэтом. Недостаточно ума, вкуса, уменья, чтобы стихи стали той поэзией, которая хоть и расплывчата, но хорошо все-таки зовется поэзией «Божьей милостью». <…> Конечно, Ходасевич все-таки поэт, а не просто мастер-стихотворец. Конечно, его стихи все-таки поэзия. Но и какая-нибудь тундра, где только болото и мох, «все-таки» природа, и не ее вина, что бывает другая природа, скажем, побережье Средиземного моря…» («В защиту Ходасевича»).

И в процитированной рецензии, и позже он так или иначе до бесконечности продолжает варьировать одно и то же, то, в чем обвинил его самого Ходасевич в 1916 году. Он пытается расставить бывший до революции «второй ряд модернизма»: «Борис Садовский, Макс Волошин, какой-нибудь там Эллис, словом, второй ряд модернизма и – Ходасевич». В 1930 году ряд уже таков: «Ходасевича отзывами авторитетных критиков (Брюсова и др.) сразу ставят в один ряд с такими величинами, как С. Соловьев, Б. Садовский, Эллис, Тиняков-Одинокий, ныне полузабытыми <…>«.

Последняя процитированная здесь статья – «Привет читателя», опубликованная в «Числах» под псевдонимом «А. Кондратьев»,– вызвала настоящий скандал в парижских литературных кругах, да к тому же «в пылу» Г. Иванов неудачно взял псевдоним, ибо возмутился настоящий, живший в Польше. А. Кондратьев, автор нашумевшей задолго до революции «Сагирессы». Ходасевич, как писал мною позже Владимир Вейдле, был чувствителен «к нападкам на себя, но преимущественно к таким, в которых распознавал мотивы низменные, литераторские, но не литературные. Почуя их, он терял чувство меры, он становился сам несправедлив".[1.51]

А не обидеться на лже-Кондратьева было невозможно: В его статье шесть раз кряду говорилось о «ценной и высокополезной» деятельности Ходасевича. Запахивание Ходасевича в один ряд с Тиняковым и Эллисом – полбеды, но Иванов идет уже на прямой подлог, желая вызвать отвращение к Ходасевичу у читателей-эмигрантов: «Более заметной становится деятельность Ходасевича только со времени большевистского переворота. Писатель становится близок к некоторым культурно-просветительским кругам (О.Каменевой и др.), занимает пост заведующего московским отделением «Всемирной литературы», Госиздат издает его книги и проч.».

Здесь – «все почти факты», но, как писал Ст. Е. Лец, «ложь отличается от правды только тем, что не является ею». «Близость к Каменевой» на деле ограничивалась тем, что Ходасевич с голоду работал в возглавляемом ею «Театральном отделе», а книги, изданные Госиздатом,– одна лишь «Тяжелая лира» 1922 года да переводы польской прозы. Ходасевич не без оснований обиделся и, по меткому слову Вейдле, «потерял» объективность – тогда и началось то, что Терапиано назвал «литературной войной».

Даже тот факт, что Ходасевич в 1930-е годы перестал публиковать собственные стихи, его оппоненты сумели превратить в факт обвинения: «его поэзия зашла в тупик», напишет Терапиано в 1961 году, и сам Г. Иванов в письме к Р. Гулю в начале 1950-х годов тоже скажет: «Не хочу иссохнуть, как иссох Ходасевич». Никто как-то не заметил, что с середины тридцатых годов до середины сороковых не пишет и сам Г. Иванов – почти совсем ничего. Лишь перешагнув тот возраст, в котором умер Ходасевич, он начал писать снова, и только тогда в полной мере сбылось давнее предсказание Ходасевича – Иванов из поэта стал большим поэтом. Странным образом, последнее слово в этой «литературной войне» осталось за Георгием Ивановым, и было оно словом примирения: меньше чем за год до смерти Иванов, перерабатывая старые стихи для несостоявшегося «Собрания стихотворений», обещанного ему неким меценатом, вместо заголовка к одному из них поставил эпиграф: «Мне лиру ангел подает. В. Ходасевич», и последняя строфа зазвучала совершенно иначе:

И тихо, выступив из тени, Блестя крылами при луне, Передо мной склонив колени, Протянет ангел лиру мне.

Характерно – «мне», «мне – лиру Ходасевича». Но ведь и гораздо раньше, в «Петербургских зимах», были скрытые цитаты из Ходасевича. Само по себе это ни о чем не говорит – с равной легкостью Г. Иванов вставлял в свои центоны Моравскую и Лермонтова, Кусикова и Тютчева. Но после всей «войны» именно «тяжелой лире» Ходасевича он должное отдал. Изжив своей послевоенной поэзией промучивший его три десятилетия комплекс неполноценности,