Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

я вздохнул, как вдруг услышал шорох сзади.

Обернулся – и увидел тлеющие дыры в обгорелом черепе! У меня за постелью, на ковре, на коленях, стоял ещё один труп и тянул ко мне руки – белые кости в чёрном обугленном мясе, а из-за полога лезли ещё и ещё. Я схватил саблю и ремень с пистолетами, вскочил на ноги, прямо на ложе, и увидел, что мертвец стоит не на коленях, а на обугленных обрубках костей, и из-под полога ползут руки, оторвавшиеся от тела, чёрно-красные, и ещё какая-то маленькая спёкшаяся скрипящая тварь – может, сгоревший младенец!

Я уже хотел стрелять в ближайший труп, но Доминик схватил меня сзади за локоть.

– Не смей! – рявкнул. – Не вздумай, принц! – и вскочил на ложе ко мне, прямо в башмаках, весь в этом сиянии Божьего Взора, как святой на старинной миниатюре.

Я на один крохотный миг увидел Доминиково лицо – злое, но в мокрых полосках от слёз. В следующий момент он обхватил меня левой рукой за плечо, вцепился в мою рубаху у ворота, в правой руке всё тискал светящееся Око, а встал так, будто хотел загородить меня от мёртвых.

А мертвяки тянули руки к постели, но, похоже, Чистый Свет их приостановил, потому что прикасаться они не прикасались. Я всем телом почувствовал, что Доминик – мой щит, может, единственный, кто по-настоящему может что-то сделать с этой дрянью. И я инстинктивно притянул его к себе.

Он был живой, вот что. И он был настоящий – в мире, где ничего настоящего больше не было. Честное слово, во всём мире всё пропало; остались только пятачок света вокруг, обгорелые мертвецы и плечо Доминика. И время почти не шло. Мне казалось, что мёртвых уже жутко много и становится всё больше. Они шуршали, скрипели своими сгоревшими телами, как какие-то громадные насекомые вроде саранчи, тянулись, жгли меня слепыми глазищами, толпа мертвецов, которой конца и края не было – а Доминик то плёл какие-то заклинания на здешнем бредовом языке, то молился, истово, просто душу выворачивал, то начинал уговаривать нежить.

– Бедные души, – говорил, всхлипывал, но говорил очень чётко, – на ваши могилы не пролились слёзы – возьмите мои! Да будет светел ваш путь, да примут вас за рекой добрые предки! Бедные души, ради Света Взора Божьего, откажитесь от мести, живые за вас отомстят! Господи, Отец Сущего, обрати на детей своих, живых и умерших, взор свой!

А круг всё сужался, сужался – и время совсем остановилось. И я думал, что сейчас сойду с ума от этого запаха и от этих слепых голодных огней. Мне ужасно хотелось рубануть саблей по рукам, которые всего-то на четверть до меня не дотягивались, но я как-то чувствовал, что тут всё и кончится: то чудо, которое их держит, сразу же прекратится, а они кинутся на нас. Ужасно глупо и нестерпимо жутко было стоять вот так и ждать непонятно чего.

В конце концов, спина затекла и ноги онемели, и мне уже начало казаться, что моя истоптанная постель – это такой невозможный островок в целом море чёрного сгоревшего мяса; вокруг всё черепа, черепа, мне казалось, что я сам горю от их слепых глаз, и больно это до невозможности… грешники в преисподней такое чувствуют, наверное… или это тоже была нелепая фантазия, потому что боль чувствовалась словно во сне – ненастоящая, но по-настоящему мучительная, как тоска.

Доминик меня отпустил – сразу стало холодно в том месте, откуда он убрал руку. Явственно холодно, будто на этом месте тут же мишень нарисовали. Я сказал:

– Ты что?

Он стряхнул вверх левый рукав балахона – рывком, не выпуская Око из правого кулака. И голое запястье протянул ко мне. Сказал:

– У тебя в руке сабля? Режь!

А мёртвые замерли и уставились – так жадно, что я всем нутром почувствовал этот их ужасный голод.

– Как? – говорю. – Как же резать? Ты что!

Доминик на меня взглянул бешеными заплаканными глазами:

– Как? До крови! Как хочешь – но до крови! – и мертвецам пообещал, с какой-то исступлённой страстью: – Вас бросили в землю, не утолив голода и жажды? Я вас напою, бедные души!

Мертвецы так ждали, что я ошалел от их ожидания и полоснул Доминика по руке, вскользь, вдоль – но лезвие было отменно заточено.

Кровь выступила тут же и полилась тяжёлыми каплями. Доминик протянул руку вперёд и позвал:

– Пейте и возвращайтесь. Да будет лёгок ваш путь! Да примут вас приветливо! Упокойтесь с миром – живые вас оплачут, живые за вас отомстят!

Я не помню, что было дальше. Всё окуталось чем-то серым, густым, – туманом или дымом, – я почувствовал, что падаю, и падал ужасно долго, целую вечность.

А очнулся от… прах побери, больше от звука затрещины, чем от боли, хотя щека изрядно-таки горела.

Помотал головой, подождал минутку – сообразил: сижу на постели, грязной, истоптанной, в золе, угольях, кровище. Сабля и пистолеты валяются рядом. А напротив – Доминик, на коленях в той же грязюке, стягивает свой порез моим носовым платком: один угол платка держит рукой, второй – зубами. Поднял глаза на меня от своей раны – резанул взглядом, как бритвой.

Тут до меня дошло…

– Ты! – говорю. – Ты что, ударил меня, тварь ты ничтожная?

Больше удивился, чем разозлился. Просто представить себе не мог, что такое вообще возможно: какой-то там монах или вообще кто бы то ни был отвешивает мне оплеуху. Как провинившемуся лакею! Меня это до глубины души потрясло, до ступора. И уж я всяко не ждал, что это может случиться ещё раз. А Доминик прищурился, закусил губу и врезал снова – по другой щеке, прежде чем я совсем опомнился и успел уклониться.

Я на него заорал:

– Ты что, совсем ополоумел?!

А он ответил тихо, процедил сквозь зубы:

– Понравилось, принц? Клянусь Господом, не знаю, не знаю, понятия не имею, зачем спасал твою поганую жизнь, твою, принц, ничтожную жизнь, грязную, грешную, жалкую… Они же за твоей кровью приходили, Антоний. Им твоя кровь была нужна, чтобы успокоиться – и они имели на неё право, понимаешь?! Имели право! Потому что это ты их убил!

– Ты что? – говорю, но уже тихо.

Доминик сел на постели, обхватил себя руками и начал плакать. Навзрыд. Я сел рядом, заглянул ему в лицо. Я как-то разом остыл. Меня всегда жутко раздражали хнычущие парни… но он плакал не от страха, и не от боли, и не от… я не знаю… Он вправду их