Полынь - Леонид Корнюшин

Та высокая музыка, что поразила его на косьбе, вновь и с большей силой зазвучала в нем. Мимо него, белея кофтами и отплясывая на ходу, прошли девушки. Одна из них оглянулась на студента, и Иван узнал ее и вспомнил, что о ней говорили как о бедовой. Когда он подошел к клубу, танцы были в самом разгаре. Скуластый, очень крупного роста и большой физической силы парень в накинутом на плечи пиджаке внимательно посмотрел на приблизившегося к ярко освещенному кругу Ельцова и сейчас же нагнулся к маленькому, с рассеченной губой и щекой своему товарищу и что-то сказал ему. Тот сдвинул на ухо кепку, что-то шепнул ему в ответ и, не спуская глаз с Ельцова, стал пристально следить за ним. Ельцов чувствовал, что за ним следят, как за чужим. Огромный парень, тоже не спуская глаз с Ельцова, с полным спокойствием подошел к нему. Отставив левую ногу назад, он с высоты своего роста спросил:

— Откуда взялся?

Ельцов не знал, что сказать ему. Парень еще дальше отставил ногу. И как-то машинально Ельцов сделал то же самое, отчего подошедший парень сразу нахмурился и будто немного смутился, но быстро принял опять позу спокойной уверенности в себе.

— С нашими смотри не заигрывай, нос расшибем, — сказал он, подмигивая, но все смущаясь чего-то, возможно, того, что эту свою позу он только осваивал и еще не привык хорошо к ней.

Студент улыбнулся на эти его слова. Естественная и примиряющая улыбка Ельцова несколько озадачила парня. Он тоже, выказывая доброту души, улыбнулся во все необъятное свое лицо, но помимо воли, не желая казаться простодушным, проворчал:

— Я это к слову.

Вытащив портсигар и предложив папиросу, Ельцов тем самым окончательно растопил недоверие к себе. Парень усмехнулся, закурил и, хлопнув его по плечу, отправился в клуб.

Идти в клуб после всего этого Ельцову не хотелось. Постояв какое-то время, он бесцельно пошел в конец деревни. Звуки радиолы удалялись и глохли, и теперь около него стоял лишь один ничем не нарушаемый покой засыпающей земли.

Иван не заметил, как очутился за околицей, за последним двором деревни, и под серебристым светом звезд на него набежала охваченная дремотой, уже колосившаяся рожь, а за полем странно светлел большак — древняя дорога, идущая мимо этих привольных хлебных равнин, засыпающих деревень и людей, так много сделавших славного на этой доброй земле. Вышедший из-за облака месяц хорошо осветил впереди тихо шелестевшую наливающимся колосом и уходящую до далекой гряды кустарников цветущую высокую рожь. Справа, обметанная ветлами, дремала и едва внятно бормотала на перекате река. Внизу, под берегом, томно и сладостно, словно состязаясь в безотчетном веселье, кричали и захлебывались от восторга лягушки. Вечер стоял тихий, лунный и настолько прекрасный, что очаровывало все кругом; он свернул с тропинки и шел, как во сне, по туго бьющейся о колени траве.

Он остановился и осмотрелся. Над осеребренной заводью сквозь легкий туман виднелись спины пасшихся лошадей. Было так дивно, так отрадно кругом! На месяц нашло облако, закрыло его совсем; желтое пятно постепенно становилось ярким, оранжевым, а над рожью за рекой, над деревней все трепетало тихое голубое сияние, все темнело небо с востока и все больше и гуще прибавлялось звезд на западе, все ярче и ярче мерцали они в реке.

Он прошел шагов сорок назад и остановился около какого-то плетня. За ним, за яблонями, смутно обозначались пустынный и широкий двор, крытый соломой сарай и большой дом с пятью освещенными окнами на дорогу. От копны сена, видневшейся в левом углу двора, текла будоражащая хмельная пряность. Ельцову показалось, что в сене кто-то шевелится. Он с бьющимся сердцем отбежал в тень акации и, прижимаясь к высокому плетню, стал напряженно слушать.

— Ты что ж это, а? — полушепотом проговорил там парень.

— А то, — сказала девушка и засмеялась.

— Я говорю: куда бегала? Ну?

— Не твое дело!

— Ты смотри не кидайся! Я тебе не кто-нибудь, говорю вполне серьезно, — пригрозил он, но затем голоса затихли, теплый ветерок прошелестел крапивой около плетня, послышался тихий девичий смех, и опять смолкло все. Он пошел дальше. У темного и очень длинного молотильного тока, пахнущего пылью летошнего хлеба, Ельцов остановился, пытаясь понять свое состояние. Эта чудная, просто волшебная июльская ночь, эти приглушенные голоса на дворе, эта чужая любовь не давали ему покоя.

Он пришел к себе в комнату за перегородку, раскрыл окно и сел около него, понимая, что не в состоянии был уснуть. Его томило неясное поэтическое, любовное чувство.

Он посмотрел на небо. Синий звездный шатер небес был все так же прекрасен; месяц поднялся выше, излучая на землю ровное серебристое сияние; Млечный Путь блестел и туманился в разверзнутой бездне. На перекатах, в извивах, освещенная светом звезд и месяца, таинственно темнела река. Лягушки, кричавшие с вечера, угомонились в пруду за околицей. Он выпрыгнул в окно в росистый, облитый светом месяца сад и, очарованный этой волшебной, тихой и теплой ночью, с бьющимся сердцем сел на ступеньку крыльца. Все кругом было погружено в сон, нигде не слышалось ни звука, и только изредка, с большими промежутками, как бы очнувшись, начинал убаюкивающе трещать коростель где-то на том берегу реки в зарослях кустов. Затаив дыхание, Ельцов слушал необыкновенную тишину и продолжал думать. В природе, пока он стоял и думал, произошел перелом от ночи к утру; звезды уже не блестели на высоте, а тихо окутывались молочной пеленою. Месяц сдвинулся, но еще не утратил своего зарева. Внизу, над рекою, смутно белел и колыхался туман. В чьем-то дворе, как будто сорвавшись, вдруг молодым чистым и звенящим голосом крикнул первый петух; ему тотчас отозвались десятка два других, закричавших разными голосами в линию по деревне.

IX

Все великолепие этой тихой деревенской жизни исчезло, когда полили дожди, когда потемнела и взбухла Угра, еще темней стали крыши хат, расхлябанней грязные дворы, а тракторы и машины разбили дорогу улицы, превратив ее в колдобины с налитой водой, когда казалось — не то день, не то сумерки, и нет возможности куда-нибудь деться вечерами: не смотреть же один фильм целую неделю! Скверно было ходить по нужде через раскислый двор, в потемках ступать в лужу, обляпав ботинок жидкой грязью, счищать ее гольнем на крыльце, вытирать подошвы о напитанный водой половик, снимать обувь у самого порога и ходить босому по половицам (тапочки он забыл дома). Быт этой суровой и простой жизни тоже как бы сразу преобразился — и в худшую сторону; как бы увидел Ельцов то, чего не замечал при ясных, солнечных, великолепных июльских днях — почему-то начало пахнуть скотиной в хате, показался ниже потолок и уже окна. Приближалась пора учения — первое сентября. К ней деятельно готовилась Катя: сама себе чинила портфель, стирала и подштопывала форменное коричневое платье, собирала тетради и книги, и во всем ее облике была знакомая Ельцову одухотворенность. Ельцову казалось сперва наивным, что было когда-то пережито это им самим, что когда-то — и уже представлялось, что очень давно, — он сам испытывал восторженные слезы от свежей краски в классах, от пахучей хрустящей кожи портфеля и от желтого новенького пенала. Мысли о школе перескочили на университет — и ничего не представилось ему веселого. При одном воспоминании о высшей математике, об интегралах, о жуткой своей бесталанности, когда он краснел и сопел около доски, вызывая негодование у преподавателя, — при одном этом было страшно и думать, чтобы вернуться опять в эти высокие строгие аудитории, где сильные умы подавляли поверхностных людей. «Нет, я туда не вернусь, мне там нечего делать!» Но, говоря это себе, он как бы раздваивался, и тот, который упорно тянул к постижению мужицкой жизни, разбивался вдребезги о хорошо проложенные понятия другого. И он вспомнил мудрую присказку Василия Федоровича, что сперва пущай тебя хозяйская собака признает, чужой аль свой, а потом в хату гребись. И вышло-то как раз так, что его, как и в первый день, не признавал Трезор — маленький, черный, с белым пятном на лбу, с обрубленным хвостом кобель, особенно злобно лаявший именно тогда, когда он говорил ему ласковые слова.

— Гляди, шельма, не хочет принять, — сказал как-то Василий Федорович.

Трезора пришлось засадить на цепку. Анастасья пришла в искреннее изумление:

— Как вседно сбесился. Чего это с ним?

— В собаке и то больше ума, понять, что ль, трудно? — Василий Федорович рассмеялся. — У него нюх дай боже — всех, тварь, за версту чует. Хитер, шельма! Он, брат ты мой, не прошибется.

Поражало Ивана и то, как много и старательно ели в семействе дяди, что не было за столом, как дома у родителей, той чопорной воспитанности, того желания для всех быть добрыми и приятными. В таких жизненных делах здесь было просторнее, вольнее. Особенно нравилось пить чай из старого, имевшего сизый цвет, с огромным, в форме петуха, краном самовара, и в те минуты, как гасили большой свет, люстру под потолком, и зажигали малый, электрическую лампочку, искусно вделанную в керосиновую лампу и прикрытую желтым картонным абажуром, Иван испытывал какое-то успокоение души. Глубокая тишина таилась в углах, на широкой печи, в погребе под полом, куда то и дело лазила Анастасья. Было странно также, что независимо от всех уже доживала свою жизнь старая, девяностолетняя Анфиса, и как-то спокойно, рассудительно и без тени боязни готовилась она к великому и страшному своему мгновению — к смерти. Она часто и подолгу молилась в углу, стоя на коленях, опуская до пола белую голову, а подняв ее, исступленно всматривалась маленькими тусклыми глазами в сумеречную глубину, где виднелся лик иконы, шептала привычную и страстную молитву. Но поражала его и даже пугала почти злобность, когда смотрела она остановившимися, уже неземными белыми глазами-бельмами на его сытое лицо, на его замшевую нарядную куртку, на нейлоновую рубашку. И, неестественно прямя сухогорбую спину, чтобы подчеркнуть независимость и крепость своей натуры, она отчеканивала каждое слово: